Сергей Алексеев - Птичий путь

Он попытался отряхнуть куртку – бесполезно.

– Обыкновенная известка.

– А хотят покрасить водоэмульсионкой, – вдруг пожаловалась Дара. – Через неделю здание будет в ошметках. Краска к извести не пристает!

– Вчера просился на работу – не взяла, – ревниво напомнил Сколот. – Я бы мог покрасить как надо. А сегодня столько народу наняла…

– Никого я не нанимала! – почти исступленно заговорила она. – По распоряжению сверху. И деньги сразу нашлись… Какое-то важное лицо вздумало посетить наш музей. Нагнали таджиков, а они сейчас испортят главный фасад… Меня никто не слушает, делают что хотят!

– Важное лицо – это кто?

– Чуть ли не сам президент Соединенных Штатов. Или будто китайский генсек…

– Если китайский, то директор будет с ним?

Одержимая своими мыслями, Дара его не услышала и проговорила обреченно:

– Юрий Никитич увидит – убьет за такой ремонт…

Видимо, она выслужила свой нынешний урок, попала в число приближенных и теперь сильно переживала за свое место придворной Дары.

– Он не убьет, – утешил Сколот. – Ну, странствовать отправит, лишит пути, и тогда ты поймешь, каково это…

– Как это – лишит? – У нее не было уже сил как-то выражать эмоции.

– Не задаст никакого урока, и жизнь станет бессмысленной. Для гоя это равносильно смерти…

– Вы что опять несете? – встрепенулась она. – Какой смерти? Вам-то что надо? Что вы ко мне пристали?

– Да я не приставал…

– Ну вот и идите отсюда!

– Давай встретимся вечером? – предложил он. – В зале зеркал?

Тогда показалось – еще немного, и Дара раскроется сама, и он даже пожалел ее, не стал дразнить, надоедать и пошел с территории музея. Согнанные из города дворники подметали сам парк и дорожки, цветоводы спешно засаживали только что отсыпанные клумбы, и он как-то не обратил внимания, что нет просто гуляющих людей, мамаш с детьми и пенсионеров, которых в парке всегда было с избытком. Вместо них на центральной аллее оказался асфальтоукладчик с бригадой рабочих и монтеров, которые ставили фонари и тянули провода.

И вдруг возле калитки Сколот увидел вооруженных охранников в черной униформе, за воротами – бронированный джип и военный грузовик с высоченной антенной, а вдоль старинного чугунного забора – патрульных с овчарками. Сколот свернул с дорожки, встал за толстую липу и уже через несколько минут понял, что выйти незамеченным невозможно, впрочем как и войти: молодую женщину с коляской не впустили, но тщательно обыскали и даже распеленали младенца. Потом точно так же завернули пожилую чету из дома престарелых, не посмотрели даже, что старушка везет в коляске старичка, а у цветочниц с ручной тележкой потребовали документы, сверили их с каким-то списком, после чего обшарили одежду, сфотографировали и только тогда выпустили за калитку.

Купленный в переходе, но не отличимый от настоящего, паспорт у Сколота отнял еще Корсаков, поддельный студенческий билет консерватории остался в Москве, и в карманах не оказалось ни единой бумажки, удостоверяющей его личность. По этой причине, путешествуя в Великий Новгород, он наловчился убегать от милиции в электричках, ездить на крышах вагонов, а когда надоело, пошел пешим, как странник, ориентируясь по железной дороге.

Еще в первые дни он изучил парк, знал самые удобные места, где можно легко перемахнуть решетку, однако сделать это не рискнул – патрули с собаками дежурили повсюду. Оставался единственный выход – по кустарнику над самой водой, – но когда Сколот приблизился к берегу, увидел сначала один, а потом и второй катер, причаленный к стыку заборов и реки. Понтон уже установили и теперь облагораживали берег, обрамляя его плитами. И эта ловушка захлопнулась. Оставалось где-нибудь спрятаться и выждать, когда закончатся это лихорадочное строительство, встреча важного лица и когда снимут оцепление. Такое укромное место было: левее от музея, почти на самом берегу среди вековых лип рос небольшой фруктовый сад, там же стояло около десятка ульев и небольшой рубленый амбар с пчеловодческим инвентарем. Сколот ночевал здесь дважды, и во второй раз не стал прятаться, устроился на крылечке, где сонным и совершенно случайно попал в руки сторожа. А на низком уютном чердаке, среди обветшавших магазиных надставок, рамок и мешков с изрезанными старыми сотами, можно было спокойно пересидеть это нашествие, даже не опасаясь собак: запах пасеки там был настолько яркий и стойкий, что перебивал все иные.

Сколот обогнул берегом здание музея, углубился в парк и осторожно вышел к саду. Там поставили часового – автоматчик в черном прогуливался между ульев, в нагрудном кармане отчетливо шумела рация. Значит, сарай уже проверили и взяли под охрану. Лаз на чердак был с торцевой стены, поэтому Сколот дождался, когда часовой удалится, забрался в тесное, пропахшее воском пространство под тесовой крышей и залег, положив голову на мешок.

Всякий скольник, проживший долгие годы в пещерах, не боялся одиночества и умел коротать время; оно, время, имело такое же материальное воплощение, как все на свете, и легко управлялось, если было совокуплено с чувствами. Тогда оно приобретало физические величины – размер, удельный вес, цвет, форму, плотность и даже запах. В этом случае из него, как из чистого железа, можно было сварить серебро, золото или даже платину, можно было растягивать его до бесконечности либо сокращать до мига. И напротив, время становилось давящим, мучительным, невыносимым, когда чувств не затрагивало, существовало параллельно им, отчего и жизнь, от мига до бесконечности, получала те же качества.

В материи времени скрывалась тайна бессмертия…

Сколот вновь вернулся к ощущению реальности, когда в парке стало необычно тихо. Исчез постоянный фон звуков – урчанье редких теплоходов на реке, отдаленный гул компрессора возле музея, стук, назойливое скрежетание инструментов, обрывки гортанной речи и шорох шагов часового. Вместе с этой настороженной тишиной прекратилось всякое движение, и только невидимые пчелы еще продолжали звенеть в вечернем воздухе, словно угасающий камертон, создавая впечатление наваливающейся глухоты.

На сей раз он не спал, но все равно возникло чувство, будто произошло или начало происходить что-то важное. Высунувшись из укрытия, он сразу обнаружил исчезновение часового, а когда спустился на землю и прокрался садом к берегу, выяснилось, что нет патрулей, барражирующих вдоль забора, а катера отошли от полузатопленных решеток и встали на якоря близ фарватера с обеих сторон парка. Парадный фасад даже при вечернем солнце выглядел ослепительно белым, на черных клумбах рдели коврики цветов, а высокий, аккуратно подстриженный береговой склон перечеркивала белая лестница с голубыми перилами.