Виктор Гончаров - Под солнцем тропиков. День Ромэна

У Ромэна кружилась голова от духоты и обострившегося голода. Несмотря на это, он еще до выступления предфабкома понял всю несложную подоплеку, на которой беззастенчиво базировался в своей демагогии конторщик. Дело касалось нескольких пар обуви, которую должны были получить рабочие и которую, вот уже три месяца, почему-то не получили. Конторщик имел сильное влечение в фабричный комитет, не брезговал средствами и для своего выступления выбрал удачный момент. Но Ромэн заметил, что большая часть собрания не выражала восторгов во время его демагогической речи и лишь изредка мрачно гудела, отзываясь исключительно на слова, посвященные злобе вечера.

«Ерунда, — решил Ромэн, вспоминая обеспокоенное лицо завагитом горкома, — дело не стоит больших хлопот».

В следующие минуты ему пришлось изменить свое мнение.

Выступил «фортелист» — улыбающийся человечек, и зал с первых же его спотыкающихся слов загорелся огнем обструкции. Председатель собрания с трудом восстанавливал тишину.

Добродушно и нескладно предфабкома объяснял причины неполучения обуви. В общем — очень неубедительно. Выходило, что обувь и получена и не получена, — своеобразная фортелистская диалектика. Конторщик, укрывшийся в задних рядах и поддерживаемый кучкой единомышленников, выкрикивал ядовито:

— Представитель советской власти! Долой! Вон!.. Семейку свою обуваешь!..

Улыбающемуся оратору не дали договорить, смяв слабый огонек его красноречия смерчем негодования.

Подошел к пюпитру, заменявшему трибуну, Ромэн. Выждал, когда зал утихомирится; это он делал лучше, чем говорил. Затем выпил воды, потому что внезапно поднялась икота.

Говорил с усилием, будто ворочал глыбы, а не слова. Все время боялся предательства со стороны желудка. Разделался при помощи увесистых корявых слов с конторщиком. Вывел его на свежую воду. Затем обратился к аудитории. Не стыдя, не увещевая, спокойно, с паузами рисовал ей картину, как из-за жалкой пары обуви громадный коллектив, целая фабрика получает дурную славу на всю Республику, на весь Союз, быть может. Как злобно-радостно и жадно подхватывают враги советской власти каждое недоразумение, каждую размолвку в среде рабочих, и из глупого недоразумения растет и ширится чудовищная сплетня, дурманящая головы европейских рабочих.

Через полчаса в зале слышно короткое, сдерживаемое дыхание сотен грудей. Но стоило Роману упомянуть имя предфабкома, буря разражалась с новой силой.

«Кажется, здесь два прохвоста, — подумал Ромэн, — один — громкий, другой — тихий». И обещал собранию завтра же разобраться в личности «благодушного» лобастого человечка.

Закончил под дружные аплодисменты, — бледный, едва держась на ногах.

Но этим его испытания не исчерпались. Захотел реабилитировать свою личность конторщик. Взял слово:

— Товарищи, меня здесь обозвали чуть ли не контр-революционером… Товарищи, вы знаете меня… Я, который… — и пошел распинаться.

Собрание внимало рассеянно и равнодушно. Позевывали и посмеивались. Конторщик сообразил, наконец, что автобиография его успеха не будет иметь, и круто повернул к новым обвинениям против злосчастного предфабкома. Через пять минут зал бушевал.

Еще и еще раз потребовалось выступление Романа. Закрыли собрание очень поздно. Давно смолк звон трамваев. Моросил дождь. Ромэну пришлось на усталых ногах резать город из края в край до своей квартиры.

Шел, тяжело переставляя ноги, с распухшей головой, с разбитым телом. Лишь желудок теперь молчал, израсходовав всю свою моторную энергию. Хотелось свалиться кулем где-нибудь в подъезде, закрыть глаза и отдаться мертвому сну. Остановился, выбирая место, но, одумавшись, напряг волю и заставил себя продолжать путь.

Вечер

— Ну вот, я освободился… — потный, с прилипшими ко лбу волосами, похудевший так, что заострились скулы и вокруг рта легла мученическая складка.

— Да, ты, наконец, освободился… — эхом отозвалась жена. — Обедать будешь?

Ромэн в шинели стоял посреди комнаты, сгорбившись, маленький, выжатый.

— Обедать, Рома, будешь? — голос жены дрогнул и сорвался.

— …обедать?

— Да, обедать, говорю, будешь?

— …обедать?

Жена всхлипнула, схватилась за горло и стала собирать на стол.

Ромэн продолжал стоять в той же позе: руки глубоко в карманах, голова на тонкой, почти детской шее вытянута вперед, и лицо с мучительной маскообразной гримасой. Свинцом налитые мозги отказывались что-либо воспринимать. Вертелись хвосты фраз, изводя своей навязчивостью. Пестрым калейдоскопом с сумасшедшей быстротой носились лица и куски событий. «Товарищи, я, который! Товарищи, я, который! — дико вопил конторщик, потрясая намасленными лохмами. — Но не на наших тощих животах, не на наших, не на наших!..» — перебивал его, тоскуя и перегибаясь пополам, длинный и худой лектор. «Это будет не так-то много, нет, нет!» — говорил взволнованно инженер. Всех их сметало землетрясение (Ромэн шире расставлял ноги); кавардак, туман… Из тумана оформлялись чьи-то желтые лица, раскосые глаза, и глаза эти с немой тоской и укоризной безмолвно жалили, жалили, жалили… «К черту», шептал безжизненно Ромэн. Появлялась рука и размашисто чертила по лицам резолюцию красными чернилами: «Принять к сведению и исполнению». Поджимал губы нач: «Опять с опозданием, ой, ой!..» Исходящие №№ выбрасывались картечью из жерла таинственной пушки, но то не пушка — черный, круглый провал, пустое место, пустые глаза кассира: «Ничем не могу помочь. Ничем не могу помочь. Я сейчас уйду, и вы уйдете…» «Воюем, воюем», хитренько усмехался тихий прохвост с большими очками на носу. «Матриархат, — далее говорил он, обращаясь к курсантам проникновенно и невежественно, — есть некая форма семьи, существующая и поныне на спичечной фабрике…» «Шкура какая-нибудь», — ввертывал негодующе молодой рабочий. И всех покрывало: «Товарищи, я, который, я, который!..» Уже не было видно конторщика — конторщика, как такового; кипела каша: головы, глаза, глаза, глаза, лес рук, носы; прыгали номера, слова, все ворочалось, переплеталось, как клубок червей. И поверх каши откуда-то из воздуха: «Товарищи, я который! Я, который!..»

— Уф… — тяжело выдыхнул Ромэн и с удивлением, с испугом оглянулся.

— Иди обедать, Рома, — робко предложила жена, заметив признаки жизни в безжизненном лице супруга.

— Обедать? Я, кажется, уже где-то обедал…

— Ну, а есть-то ты хочешь?

— Есть? Н-не знаю…

— Ну, садись, все равно.

Автоматически заработали челюсти. Остеклялся взор. Сизая муть опустилась на мозг. Расширились пределы комнаты, ушли в бесконечность… На солнце сверкнула янтарем узкая полоска ржи, дохнул теплый ветерок, насыщенный запахом цветов и полыни… Ромэн замер с ложкой у рта, маска лица тронулась детской улыбкой.