Журнал «Если» - «Если», 2006 № 07

— Судя по тому, как гремел и подпрыгивал на корнях наш несчастный фургон, его груз остался где-то в другом месте, — проговорил он, пытаясь завязать светский разговор.

— Можно сказать и так, — ответила Амонет с невеселым смешком. — Так что теперь он снова в твоем распоряжении.

— Надеюсь, мы получили за товар хорошие деньги?

Амонет только пожала плечами, и Голеску улыбнулся в усы. Он уже заметил, что никакого кошелька при ней нет. Еще некоторое время Голеску пытался поддерживать ничего не значащий разговор, пока Амонет не сказала, что идет спать, и он от всей души пожелал ей спокойной ночи. На сей раз он удержался от скользких намеков и только смотрел, как она карабкается в свой фургон (как всегда, вид сзади был таким, что дух захватывало). Выждав еще несколько минут, он зажег фонарь и поспешил ко второму фургону.

Войдя в дверь, Голеску поднял фонарь высоко над головой и огляделся.

— Превосходно! — с удовлетворением пробормотал он. Фургон был абсолютно пуст: ни ковров, ни картин, ни даже оброненной серебряной ложки в углу. Как, собственно, и предполагалось. Оставалось только одно «но», и это «но» весьма беспокоило Голеску.

— Где же деньги? — задумчиво произнес он вслух. — Эй, маленький железный ящичек с хитрым замком, не прячься, покажись! Где ты, увесистый кошелек с золотыми монетами?… Бог мой, она должна была выручить целое состояние, даже если продала барахло с большой скидкой, однако…

Он еще долго рылся в шкафах и прибитых к полу ларях, сначала торопливо, потом методически и тщательно, простукивая обшивку и пол, разыскивая тайник или ящик с двойным дном, но только зря вспотел. Его поиски ничего не дали.

— Но ведь должны же они где-то быть!.. — раздраженно воскликнул он. — Конечно, многие женщины прячут деньги в вырез платья, но — Господь свидетель! — в лифчике у Амонет так мало свободного места, что ее, должно быть, крупно надули при продаже.

И тихонько бранясь себе под нос, Голеску выбрался наружу и подбросил дров в начавший было потухать костер. Потом он вытащил из ближайших кустов саквояж с деньгами, фрак с полосатыми брюками и защитный костюм Эмиля. Надежно спрятав все это в одном из ящиков фургона, он вытянулся на полу и стал напряженно размышлять.

— Я уже видел этот хмурый, разочарованный взгляд, — проговорил он в темноту. — Разочарованный, апатичный, безнадежный. Даже немного обиженный. Конечно, она может быть больна, что бы там ни говорил этот щенок, но я все же думаю: дело здесь в другом. Такой вид, как у нее сегодня, бывает у шлюх, которых сутенер заставляет работать сутками напролет, а потом отбирает весь заработок. Может быть, Амонет действительно попала в лапы к какому-нибудь крупному уголовнику? Скажем, какому-то королю преступного мира, который возглавляет обширную тайную сеть, состоящую из воров, перекупщиков и посредников, которые отдают наверх всю полученную прибыль? Если я прав, этот тип должен буквально купаться в золоте, не будь я Голеску!.. — Он вдруг сел. — Превосходная идея! — воскликнул он, тихонько хлопая в ладоши.

В эту ночь Голеску снова разбудила песня Амонет. Ее голос походил на угли, которые едва тлеют в подернутом пеплом костре, или на дым, который поднимается над кострищем, после того как умер последний язычок пламени. От его переливов буквально разрывалось сердце, но вместе с тем звучало в нем и что-то по-настоящему жуткое.

Наутро они двинулись дальше, держа путь к горам, которые цепью вставали на горизонте. Долина, где Голеску так славно потрудился, отдалялась с каждым поворотом колеса, и втайне он был этому рад. Правда, еще не было случая, чтобы кого-нибудь вздернули за торговлю слабым раствором желтой краски, но Голеску твердо знал: людей иногда вешали только за то, что им удавалось слишком быстро достичь успеха. Как бы там ни было, он предпочитал держаться как можно дальше от событий, исхода которых не мог предсказать.

Им удалось довольно легко перевалить горный хребет, следуя по дороге, которую Амонет, по-видимому, хорошо знала. Полдень следующего дня застал их уже у подножия хребта, невдалеке от сравнительно большого города, где было несколько больших двухэтажных домов и церковь с круглым куполом.

В городе на большой, мощеной булыжником площади, по которой ветер носил сухие желтые листья, вот-вот должна была открыться ярмарка. Как и в прошлый раз, Голеску счел необходимым внести свои предложения по увеличению доходности гадательного бизнеса — и, как и тогда, Амонет их проигнорировала. Голеску не стал настаивать и покорно отстоял длинную очередь за разрешением на участие в ярмарке. Вместе с ним стояли мелкие торговцы, циркачи и владельцы аттракционов: большинство людей Голеску уже знал в лицо, но на его попытки завязать разговор никто не откликнулся. Тупым и грубым оказался и выдававший документы чиновник.

В результате к вечеру, когда на площадь пали сумерки и ярмарка, ожив, вспыхнула десятками фонарей, запела на разные голоса, задвигалась и затанцевала под трубный зов каллиопы[3], Голеску пребывал не в самом лучшем расположении духа.

— Давай пошевеливайся, бледная немочь! — прорычал он, вытаскивая Эмиля из фургона. — Ну, чего ты опять испугался?

— Здесь слишком светло! — прохныкал Эмиль, крепко зажмуриваясь и пытаясь спрятаться под полой сюртука Голеску.

— Мы в настоящем большом городе, идиот, — раздраженно вещал Голеску, шагая сквозь толпу и волоча за собой слабо упирающегося Эмиля. — Эти яркие штуки на столбах — новейшие газовые фонари, последнее достижение цивилизации. Скоро, если мы захотим, у нас вообще не будет ночи, представляешь? Тебе тогда придется переселиться в угольный погреб. Впрочем, тебе, наверное, это понравится.

— Хочу сосиску на палочке, — внезапно объявил Эмиль.

— Терпение, — Голеску огляделся по сторонам в поисках лотка с едой. — Есть — как чесаться: только начни, потом не остановишься, — добавил он назидательно. — Так что чешись, Тыковка, и скоро ты получишь свою сосиску. Хотел бы я знать, куда, черт побери, подевались все лоточники?

Вскоре он заметил знакомого продавца и, протолкавшись сквозь толпу к прилавку, бросил:

— Эй, приятель, сосиску по-венски!

И он положил на прилавок монетку.

— Сосиски по-венски закончились, — ответил торговец. — Могу предложить голубцы с мамалыгой или токетурэ[4] с мамалыгой. Выбирайте.

Голеску почувствовал, как у него потекли слюнки.

— Давай голубцы, и побольше мамалыги.

Бумажный фунтик с едой он унес в относительно спокойный уголок и уселся на тюк сена.