Юрий Иваниченко - Огонь в колыбели

— Вадим, что ты делаешь? — слабо спросил я, когда Тырков начал рвать провод могучими руками.

— Не боись, боярин. Ремонт за мой счет. Дела у нас, сам понимаешь, секретные. Государственные, можно сказать, дела. Дай-ка ножницы, руками несподручно.

Разделавшись с телефоном, Валик застегнул на мне пальто, сунул в руку трешку и велел:

— Дуй в булочную. Купишь чаю и сахару. И диетический хлебец для лилипута.

— К-какого лилипута?

— Для нашего лилипута, для Женьки. У него желудок слабый, сам знаешь.

Он вытолкнул меня на площадку и закрыл дверь. Конечно, я никуда не потел, остался стоять в подъезде под лестницей. Почему, не знаю. Стоял так минут сорок, а мимо один за другим проходили знакомые люди: Гинтаревич, супруги Петровы, Сурен Гарун с Люськой, Шаранский, Пашка Сидоров, закутанный в енотовую шубку лилипут Женя Савельев. Наконец, кашляя, шаркая и пыхтя, по лестнице взобрался сам Николай Иванович, комендант цирка, «серый кардинал», как его называли. Последнее видение несказанно удивило меня — Николай Иванович появлялся на посиделках артистов в экстраординарных случаях. «Да и посиделки ли это? — засомневался я. — Нет, здесь что-то другое. Похоже на собрание». Одолжив у соседей чай и сахар, я тихо вошел в квартиру.

Из комнаты доносилось звонкое верещание лилипута. По-видимому, это была уже середина речи.

— …Не согласен. Решение мы вынесли правильное. Мудрое решение. Есть в нем некая аура. И, несмотря на весь сюрреалистический нонсенс сложившейся ситуации, я предлагаю как наиболее оптимальную кандидатуру именно Похвиснева и никого другого.

С кульками в руках я вошел в комнату. Собрание замерло, странно, оценивающе меряя меня взглядами.

— Вот и чаек пришел! — потер руки Тырков. — Чайничек я уже поставил. Иди заваривай.

— Могу узнать, что здесь происходит? — поинтересовался я. — Заседание месткома, что ли? Или заговор?

— Серьезность вопроса исключает краткость ответа, — объяснил Женя.

— А-а, — кивнул я. — Умно.

— Всякое шутовство, — погрозил пальчиком лилипут, — совершенно неуместно в сложившейся беспрецедентной ситуации. Уж вам, Сергей Васильевич, как никому другому, следовало бы знать, что покойник сейчас лежит в морге, но в любую минуту положение это может измениться.

Собрание зашевелилось, как многоголовая гидра, издало взволнованные звуки, из которых выделялся страстный дискант Вадика Тыркова:

— Только бы не кремировали, господи! Тогда все пропало! И Рим, и новая квартира, и путевка в санаторию высшей категории!

Я очутился в самом центре кворума. В руки мне дали бумагу следующего содержания:

В «ОВУХ» (Организация по

учету, хранению и ведению

«Дел». Аппарат Судьбы.)

тов. Безбородову

от покойного О. П. Щурова

ЗОЯВЛЕНИЕ.

Ввиду того, что я, ныне уже покойный Щуров О. П., проявил в своей жизни многие заслуги: в административной, личной и интиликтуальной ипостасях, покорнейше прошу рассмотреть наличие возможности передачи моей душе нового подходящего тела для продления моего существования в материальном мире, который первичен с точки зрения официальной идеологии. Моей нижайшей просьбе прошу не отказать.

О. П. Щуров.

— «Заявление» пишется через «а», — заметил я. — А «интеллектуальный» через «е» и с двумя «л».

Очевидно было, что Щуров перед смертью спятил. Но причем тут Безбородов и мой «ОВУХ»? И зачем он звонил мне ночью?

Из бессвязных реплик собрания удалось составить приблизительную картину происшедшего. После моего вчерашнего провала Щуров задержался в цирке до поздней ночи — дел было невпроворот. Уборщица мыла пол в коридоре, когда из дальней гримуборной вдруг вышел Осип Петрович в пальто, шляпе, с портфелем. Уборщица поклонилась ему, он милостиво ответствовал: «Доброй вам ночи, старушка». После этого Щуров проследовал в свой кабинет и закрыл дверь. Уборщица старательно драила коридор и вдруг заметила в гримуборной свет. Зайдя туда, она увидела труп все того же Осипа Петровича! Душа, видимо, отделилась от тела, надела его пальто, шляпу, взяла портфель и в таком виде покинула здание, растворившись в эфире. Тело же, по заключению медиков, скончалось от инфаркта. Весь этот рассказ можно было бы принять за бред подвыпившей старушки-уборщицы, но наутро на столе в кабинете директора вместе с приказом о включении моего номера в гастрольную программу лежало заявление на имя Безбородова.

— Научные законы отрицают существование души отдельно от тела, сказал я, зная, что очень разозлю этим коллектив.

Так и случилось. Заговорили все разом, гневно, пылко, вывалили целый ушат сведений: о филиппинских хилерах, о зомби, о летающих тарелках, о вещих снах, о цыганских гаданиях, о беспроигрышных картах, которыми можно сорвать любой банк. Старый Гинтаревич поведал невнятную историю о некой графине Буристон, которая в 1909 году умерла, а буквально на днях воплотилась в образ чемпионки по теннису, победительницы Уимблдонского турнира. Заключил весь этот сумбур крик Жени Савельева:

— А я лично всегда верил в бессмертие души! И я не боюсь сказать это даже при нашем дорогом Николае Ивановиче! Слышите, Николай Иванович! Это говорю вам я, Е. Савельев, — душа бессмертна!!!

Все посмотрели на Николая Ивановича. Комендант сановито напыжился и резюмировал:

— Тук. Тук. Тук.

И, подумав, добавил:

— Тук.

Эта речь означала: «Идея, конечно, смелая, даже в чем-то фрондерская. Но известная доля свободомыслия в кулуарных беседах допустима».

Я пошел заваривать чай, не имея больше сил смотреть на все происходящее. Но и на кухне меня не оставили в покое. Явился Гарун, закурил длинную черную сигарету и задумчиво-небрежно спросил:

— Слушай, труп в морге сколько лежать можна? Я тут справку наводил, понимаешь. Слушай, безобразий какой — никто точный ответ не дает! Такой, слушай, безответственность везде!

— Сроки пребывания трупа в морге зависят от исправности холодильника.

— Вай! Наши холодильники — дрянь! — закачался Гарун, после чего быстро ушел, и я услышал, как он передал полученную информацию всей компании.

Раздались горестные стоны, затем все стихло, и в этой тишине мне почудилось что-то заговорщицкое, подлое.

Собрание встретило меня стоя. Один Николай Иванович сидел. Ему было можно. Тырков принял из моих рук чайник, обнял за плечи и усадил на почетное место во главе стола. Вперед выступил Женя Савельев.

— Флейтист! Дорогой наш Флейтист! Не побоюсь сказать, гениальный Флейтист! Прости нас.