Иннокентий Сергеев - Мария

Не знаю. Куда-нибудь.

В Англию?

Дальше!

В Испанию? Во Францию? В Швецию?

Дальше, дальше, дальше!

В Австралию? В Новую Зеландию?

Как бы мы хорошо жили вдвоем! У нас был бы свой дом, чтобы не было соседей, и свой сад с цветами, и еще...

- Нужно будет сложить камин.

Обязательно, камин! А у дверей будут лежать грифоны, и будет беседка, мы будем сидеть и читать, а вокруг будет сирень и цветы. Будет большая лестница с черным ковром на второй этаж. Там будет зал, где мы будем танцевать. У нас будет вся-вся музыка, а в спальне стены будут покрыты шелком и расшитыми тканями, как будто это шатер. И будет зеркало и столик, где у тебя будет лежать косметика, вся-вся, я знаю, как мы его сделаем. Еще у нас будет дворик, как в Помпеях, с бассейном, и будут лотосы. И зимы не будет. Я буду писать стихи, еще для журналов что-нибудь. Или мы сделаем свой журнал моделей. Выучим французский и вообще все языки. Испанский. Или еще можно сделать группу как Пол с Линдой. Мы не будем выступать, только диски записывать. Я же все могу. Хочешь, я на скрипке доучусь?

Я никогда раньше не задумывался о своем будущем, вообще о будущем мало думал, и теперь оно представилось мне сказочным. Сколько возможностей!

Что может помешать нам сделать так, как мы хотим?

И нас бы никто не знал, и мы... могли бы пожениться. Ведь правда?

Я осторожно посмотрел на нее.

Она спит.

Я тихонько накрыл ее пледом. Потом уселся подле и положил голову рядом с ее ногами. Она пошевелилась во сне. Я поднялся, выключил свет и вернулся на место.

Она спала.

Через шесть лет, когда мы с Марией хотели снять дачу, хозяйка спросила: "Вы будете жить вдвоем, с супругом?"

И Мария не сразу поняла и сказала: "Что?"

- Вы без детей?

Я как идиот рассмеялся и сказал: "Пока без". Или я сказал: "Уже без". Не помню точно, я неважно соображал тогда. А Мария слегка нахмурилась и сказала: "Да, мы с мужем вдвоем".

Ребенком я просыпался иногда по ночам и не мог заснуть снова. Я лежал, а вокруг было темно, и мне было так страшно, везде мне мерещились призраки, я был окружен ими и не видел их, они наблюдали за мной, и я лежал беззащитный и слабый. Я сжимался под одеялом и закрывал глаза, но это не помогало, страх не проходил. И было только одно спасение. Я бежал из своей постели и забирался в постель к Марии, я прижимался к ней, и с ней мне было спокойно, когда она была со мной, я ничего не боялся. Она открывала глаза и ласково говорила мне: "Глупенький, ну чего ты боишься?"

Она никогда не прогоняла меня и не стыдила, а утром говорила мне: "Посмотри, ведь ничего же нет страшного. Что тебя так пугает?"

И я видел, что все вокруг знакомое и мирное, и ничего нет, что могло бы пугать меня.

- Нужно просто знать, что когда темно, все вокруг то же. Даже если ты не видишь этого, оно все равно остается таким же. И тебе нечего бояться.

И я перестал бояться ночи. Ведь все, что было вокруг меня в мире, было моим, нашим с Марией, и она знала обо всем и не боялась, а значит, и я мог быть спокоен.

Она спит. Ноги стынут на сквозняке. Не слышит меня, как я дышу. Я разворачиваюсь, на цыпочках отхожу. Скрип половицы. Сердце. Дышать трудно. Не проснулась? Нет. Спит. Я ухожу на цыпочках.

Сколько нужно земли, чтобы сказать: "Вот, это суша"?

И сколько нужно слез, чтобы назвать это морем, и как пустынно должно оно быть, чтобы сказать: "Посмотрите, вот, это остров"?

Я знаю, смысл ответа в том, что его нельзя сообщить никому, ведь это заклинание, оно потеряет силу, если станет общим, но вот...

Снова вечер, и я слышу его языки и вижу, как подставляет он лицо свое ветру соцветий, и когда ты рядом со мной, я знаю, что это наш остров, и снова я должен плыть.

Ее плащ и запах холодной влаги, которой подернута трава, когда она затянута седым туманом, и горьковатый привкус дыма костра.

Ее перчатки, когда она сняла их и положила в полутьме прихожей под зеркалом, когда она снимала туфли, на каблуках которых тонкие травинки еще дышали костром и запахом земли, опавших листьев, можжевеловым настоем, а за окном я видел провода, протянутые от дома к дому, и листья, подхваченные ветром, искали покоя черных заводей и тишины дорожек парка.

Я понял смысл осени, ее язык и то, что говорила тишина.

Я видел бледный и невнятный отсвет на ее лице, когда затянутое пеленою солнце рассеянно роняло свет, и ветром омывались склоны.

Она сказала: "Там мы перейдем через ручей по мостику".

Когда под нашими ногами на темное стекло воды скользнул искавший безмятежности лист ясеня, и мы остановились, все замерло, я слышал запахи ее плаща и, их услышав, я понял осень и ее язык.

Мария была на кухне. Я крикнул ей: "Иди сюда!"

Она пришла. Я прибавил звук. Она пригляделась к экрану, опустилась в кресло.

Покачала головой: "Это не "Битлз"".

- Ну да, это "Доули Фэмэли в Москве".

С песней "Синий платочек".

А она повторила: "Это не "Битлз"".

Я подумал: "Что за упрямство! Ладно, сейчас сама увидишь."

Но она оказалась права. Это были не "Битлз".

Я выключил телевизор. Она сказала: "Сыграй мне что-нибудь на гитаре."

Я не ответил.

- Просто мурашки по коже, - сказала Мария. "Мишель".

Она выключила магнитофон, и мы сидели в тишине. Она как будто все еще слушала песню.

А потом мы, не сговариваясь, стали одеваться. Ну конечно, гулять!

Было ясно и сухо. Листья шуршали. Еще слышны были последние запахи лета, но это была осень. Она всегда вспоминается одинаково.

Мы шли по улицам, дальше, мимо пустырей и домов с обшарпанной известкой, и домов, от которых пахло старым деревом, темных, с окнами, задернутыми тюлем. Дальше дорога снова поднималась в гору.

Наш город расположен на большой горе и с четырех сторон окружен реками, как остров в море рек.

Мы пришли в парк.

Мария рассказывала, как она по двадцать раз подряд крутила "Мишель", как это было здорово. Я еще не родился тогда. Она жила в другом доме. По соседству с ней, дверь в дверь, жила старушка, бывшая эмигрантка. Она почти сорок лет прожила в Европе. Правда, сначала она два года жила в Шанхае, зато потом в Париже, Берлине и двадцать лет в Лондоне. Мария брала у нее уроки английского. А потом Мария стала учиться в институте. А там и Лида поступила. К тому времени я уже родился и сидел в манеже.

Представляю, сколько у тебя было кавалеров.

- Много, - говорит она без улыбки.

С тех времен у нее осталась куча коробок с катушками. Кассетных магнитофонов еще не было.

- А что там, на них? Магнитофон ведь работает.

- Битлы, - она пожала плечами. - Дюк Эллингтон, Эдит Пиаф. Разное.

Я спрашивал ее: "Куда мы пойдем теперь ? "

Она говорила: "Прямо".

- А что там, за этими домами?

- Разве ты не знаешь?