Александр Казанцев - SOS (Льды возвращаются - 2)

Улица, расточительно широкая, как площадь, была едва ли не прямее нашей Пятой авеню и тянулась на десяток миль. Она казалась мне единым монолитом тысячеглазых домов, в которых живут люди иного времени, иной страны, страны, где повернуты вспять реки, орошены пустыни, разлились по дерзкой воле новые моря, где решено было отказаться от сжигания топлива для получения энергии и где изобилие началось с энергии. Старые тепловые станции дорабатывают свой век, как когда-то забытые теперь паровозы. Здесь отказываются и от сжигания нефти. Уголь и нефть оставляют потомкам, чтобы делать из них ткани и меха, пластмассы, дамские чулки и медикаменты, даже искусственную пищу.

Здесь почти жертвенно заботятся о будущих поколениях. Ради них люди десятилетиями отказывались от насущного, отдавали жизнь в боях, экономили, строили, воспитывали новых людей для жизни по-новому. Это новое трудно постигнуть. Можно еще понять, что электричество применяют повсюду, заменяя им и бензин и газ, не жгут больше дров даже в деревнях, можно еще понять, как небольшой электрической автомашиной, аккумуляторы которой заряжаются у любого фонарного столба, вправе воспользоваться каждый, взяв ее прямо на улице и оставив потом заряжаться у тротуара для следующего желающего на ней ехать, можно понять начавшееся расселение жителей городов ближе к природе: быстрые средства транспорта позволяют им жить среди лесов и полей, да и места их работы, цехи заводов часто строят теперь не за общей заводской оградой, а рассеянными вдоль шоссе, вблизи новых поселений. Все удастся понять, но невозможно постичь их психологию. Для них главным стал не комфорт, не устойчивое благополучие, работа, которая у нас служит лишь средством достижения всего этого. У них она возводится в ранг потребности.

Девочка, смешная и милая, еще бутон, полный грядущей силы и прелести, сидя рядом со мной, наивно гордилась всем этим вместо того чтобы думать о танцах или выпивке за стойкой, как, увы, делают ее сверстницы у нас.

Первый небоскреб, на который она мне указала, целый город этажей вместительнее нашего Эмпайер Стейт-Билдинга, был расположен очень удачно, его капризный зубчатый контур напоминал воздушные замки, которые я в детстве представляла себе, глядя на летящие облака.

И такой же сказкой детства показалась мне симфония красок, в которые недавно оделся город. Они применили цветной асфальт на мостовой и цветные плиты тротуаров. Машины на улицах встречаются только ярких цветов, их пестрый поток в разноголосом шуме города играет красками, как мечтал об этом когда-то Скрябин. Своеобразно использован цвет в домах, их архитектура пересмотрена теперь в общем плане цветовой симфонии города.

Я убеждала себя, что хочу видеть только старину, ее благородный темный налет... Я внутренне протестовала против того, что старое и прекрасное отодвинуто на задний план, прикрыто новым и чуждым.

Оно наступало на меня, теснило со всех сторон, смущало... Мне требовалось собрать все свои силы, чтобы противостоять ему, помнить о долге, приверженности только твоему пути, по которому должен все же пойти наш народ-богоносец, каких бы успехов он ни добился на пути ложном и мнимом. И я оказалась сильнее коварного искуса, смогла посмотреть на все это холодными глазами.

Поперечные улицы то и дело ныряли в туннели - здесь все пересечения сделаны на разных уровнях.

Наконец улица стала узкой, уже непрямой. Где-то рядом чувствовались твои переулки... Мелькали высокие ажурные краны, железными руками перестраивающие город, но переулки еще были, были... Я только не успевала заглянуть в них...

Но вот мы выехали на мост через совсем неширокую реку, и меня ослепило играющее на солнце золото куполов. Старинные башни, непревзойденные по своей красоте, стены, знававшие следы ядер, соборы, хранившие останки властителей Руси...

Мне предстояло работать в огромном институте, требовалось пройти формальности. Я страшилась. У меня были для этого основания... Не потому ли я так легко оказалась в суете лабораторий Великой заполярной яранги, что работы там умышленно не скрывались?

Я проходила по улице, которую ты помнишь еще с вековыми деревьями, ныне уничтоженными, и рядом с особняком знаменитого певца, друга твоего отца, видела высокое здание, где люди говорили на привычном мне языке, но куда я не смела ни зайти, ни говорить, как они...

Мне нужно было оправиться после удара, требовалось вновь найти себя.

Когда-то ты говорил о Великом расколе, повторенном ныне историей с удесятеренной силой, рассказывал о неистовой силе женщины, на которую я должна походить... Я захотела увидеть ее и немедля пошла в художественную галерею. Крепко сжав зубы, я искала нужный мне зал. И вдруг замерла, словно перед распахнутым окном. Я увидела заснеженную улицу с санной колеей, толпу народа.

Она сидела в розвальнях, исступленно подняв руку с двуперстным крестным знамением...

И я, раскольница конца двадцатого века, позавидовала ей, той, которая могла перед всем народом поднять закованную в цепь руку, звать народ на истинный путь... Я же должна была таиться и молчать...

Я всматривалась в лица окружавших ее людей. Ужас и сочувствие женщин, материнское горе нищенки, благословение на подвиг сидящего на снегу юродивого... Я увидела даже тебя, спокойного, углубленного в себя, тебя, странника с посохом, посылающего меня на подвиг из чужедальней страны...

Рядом с розвальнями шла сестра и последовательница боярыни Морозовой княгиня Урусова... А кто пойдет рядом со мной?

Я стояла перед картиной, углубленная в свои мысли, и вдруг услышала разговор на родном языке.

Я была окружена толпой американцев, которых сразу узнала по произношению и одежде. Их привела маленькая девушка в смешных круглых очках. Она старательно выговаривала английские слова:

- Первые наброски картины позволяют думать, что художник во время работы над картиной видел мрачный кортеж смертников 1881 года. Через Петербург тогда провезли повозки, на одной из которых спиной к лошади сидела на скамейке Софья Перовская с доской на груди, где было написано: "Цареубийца". Первый набросок боярыни Морозовой художник сделал тоже с доской на груди, лишь впоследствии убрав ее.

Дедушка! Ты только подумай! Героиня, которую ты мне ставил в пример, оказывается, списана с цареубийцы!..

- Софья Перовская, прикованная цепью за руки, ноги и туловище к скамье, была в черном арестантском одеянии, на голове ее был черный платок в виде капора, как и на этом этюде. - Девушка указала на другую стену зала, где развешаны были эскизы к большому полотну. - На ее бледном лице, как говорили, играла уничтожающая улыбка, глаза сверкали. Очевидец записал: "Они прошли мимо нас не как побежденные, а как триумфаторы, такой внутренней мощью, такой непоколебимой верой в правоту своего дела веяло от их спокойствия".