Александр Казанцев - Льды возвращаются

Старик крякнул, махнул рукой, но так и не ушел. Он, конечно, не понял, что сжавшееся вещество звезды представляет собой лишь ядра атомов, утративших оболочку, слипшихся в одно исполинское ядро какого-то немыслимото космического элемента.

— И когда солнце сожмется в белый карлик, — продолжал я, — то так ярко вспыхнет, что сожжет все живое в околосолнечном пространстве.

— Постой, постой! — забеспокоился старый фермер. — А Земля как же? Что же, у нас засуха, что ли, будет?

— Если б засуха! — усмехнулся я. — Я пишу сейчас очерк, посвященный завещанию Мияуэлла, и назвал его «Тысяча один градус по Фаренгейту».

Старик свистнул.

— Я понимаю — тысяча один градус, тысяча одна ночь… Сказки для больного… А читатели вашей газеты тоже больные? — строго спросил он.

— Это же не сказка, отец! Это открытие ученых.

— Веселенькое открытие. Будь моя воля, я ввел бы средневековый костер как высшую премию для ученых за такие открытия.

Я покосился на старика. Поистине устами простаков глаголет истина! Вчера — ядерный взрыв, сегодня — «антиядерный», завтра — «сковородка белого карлика»…

— После нас хоть потоп, после нас хоть космическое пекло. Так сказал бы теперь веселый французский король.

— Вся беда, отец, в том, что Минуэлл предупреждает: это будет не после нас, а при нас…

— Как так — при нас? — изумился старый Бредли.

— По Минуэллу катастрофа будет в двадцатом столетии.

Глаза у маленького Тома блестели. Недаром он с таким восторгом привык смотреть гангстерские фильмы, проглатывал комиксы, воспитывался на ужасах, убийствах и бедствиях… Он был настоящим маленьким американцем.

— Ух, как здорово! — сказал он. — Вот бы посмотреть, что получится тогда в Нью-Йорке при тысяче одном градусе!

— Будет как в горне у кузнеца. Могу тебе это показать, — пообещал я.

— Не знаю, у кого из вас температура сто одни градус: у мальчика или у журналиста? — проворчал старик.

На самом деле у мальчика была температура сто два градуса, а у меня, у отца, у мистера Джорджа Никсона, девяносто восемь, так же как у всех европейцев — 36,6 по Цельсию. Возможно, мистер Джордж Никсон рассчитывал несколько повысить температуру у живущих на Земле и решил сопроводить мой очерк о завещании Минуэлла «документом из будущего». Чтобы его изготовить, он предоставил в мое распоряжение лучших фотографов, фотомонтажеров и мастеров комбинированной съемки… нашел бы и фальшивомонетчиков, если бы понадобилось.

Фотография получилась на славу. Я показал ее внуку и деду. Вошла Джен и, ахая, тоже рассматривала ее.

Так будет выглядеть Нью-Йорк с птичьего полета, когда на Земле не останется птиц…

Нью-Йорк можно было узнать. Многие небоскребы остались стоять, образуя знакомые улицы. Но город был расположен не на берету океана, а словно на горе. Остров Манхеттен выглядел как скала начинающегося горного плато, разрезанного ущельем высохшего Хедсон-ривера.

Том сразу заметил, что Бруклинский мост провалился, его мягкие остатки валялись на дне ущелья. Так же выглядел и мост Вашингтона, свалившийся на бывшее дно Хедсон-ривера. Он словно был сделан из воска, который нагрели до ста двух градусов, до температуры Тома.

— Да, все железное после вспышки солнца по Минуэллу размякнет, осядет, потеряв всякую прочность. Железные башни сникнут, завернутся, искривятся…

— Спаси нас, всевышний, — оказала Джен. — Что же будет с людьми?

— Видишь ли, сестрица, — сказал я. — В нас свыше восьмидесяти процентов воды. Вода испарится. На Земле останется много сухих корочек…

Джен ахнула и убежала на кухню, боясь, как бы бифштексы не превратились в сухие корочки.

Отец презрительно морщился. Том жадно разглядывал фотографию. Нельзя было предположить, что она снята не с натуры.

Что ж, немало людей, узнав о завещании Минуэлла, будут презрительно фыркать, как мой старик. Пожалуй, большинство будут подобны сестрице Джен, искренне ужасаясь грядущему и тотчас забывая об этом в повседневных заботах. Ну, а двойники моего Тома всех возрастов будут наполнены возбуждающим страхом…

Газеты раскупались, как никогда…

Из них можно было узнать, что мистер Ральф Рипплайн скупил у правительства вое межконтинентальные ракеты. Правительственные заказы на ракеты были восстановлены. Вновь заработали заводы, а вместе с ними словно проснулось от спячки и множество обанкротившихся или почти обанкротившихся фирм. Рабочие вернулись к станкам. Убавилось людей на панелях, сократились очереди за бобовой похлебкой. Акции на бирже стали не только падать, но и подниматься. Биржевики перестали кидаться на рельсы подземки.

Газеты славили Рипплайна, который после великосветского скандала снова стал сенсацией номер один. В это время и состоялся помпезный запуск к Солнцу ракетной армады.

Я исписал целую газетную полосу, во всех подробностях сообщая, как происходил этот запуск, как автоматические приборы опровергнут теперь европейских и американских ученых, усомнившихся в завещании Минуэлла, как одиннадцать ракет из двенадцати — одна упала-таки в Тихий океан! — вышли на свои орбиты и помчались к Солнцу. Они должны были доказать близкий конец мира, согласно завещанию Минуэлла, которого теперь именовали «пророком Самуэлем».

Отправка ракетной армады к Солнцу была обставлена загадочной формальностью. Международной коллегии нотариусов были предъявлены несгораемые вымпелы с надписью «SOS», а впоследствии и официальные показания обсерваторий, подтвердивших, что все одиннадцать ракет с вымпелами упали на Солнце, которому предстояло теперь стать белым карликом.

Босс постарался, чтобы одновременно с моей статьей газеты поместили портрет пьяной Лиз Морган, которую выводили из только что открывшегося ночного заведения «Белый карлик», где люди спешили повеселее дожить свой век.

— Ну, сынок, — сказал мне отец, откладывая газету в сторону, — кажется, дело идет на лад. Теперь можно и домой. А то мы и без того задержались у тебя.

Я помог отцу деньгами, и он уезжал довольный. К тому же возвращался он на ферму не в своем стареньком форде, а в моем прежнем открытом каре, в котором мы когда-то совершали с Эллен идиллическое путешествие на ферму.

Я провожал родичей в своем кадиллаке. Том сидел рядом со мной и жадно рассматривал здания, которые мы проезжали, воображая, что с ними случится при тысяче одном градусе по Фаренгейту. Фонарные столбы, как он утверждал, должны были непременно согнуться, как гвозди после неумелых ударов, и напоминать ландыши…

Мы с Томом на моем кадиллаке и отец с Джен на моем бывшем каре подъехали к Хедсон-риверу, чтобы переправиться на ту сторону на пароме, древнейшем из всех суденышек, когда-либо плававших по мореподобному Хедсон-риверу, которому по пророчеству новоявленного «святого Самуэля» предстояло превратиться в высохшее ущелье.