Ханлатов Иван - Морильское время

— Когда я был маленьким, жили мы какое-то время с родителями в Иркутской области, в Тайшете. Небольшой такой городок, патриархальный. Отца после войны отправили на восстановление ГЭС на реке Бирюса. Не знаю уж, что там с этой станцией было, но отцу вменялось запустить её в самый кратчайший срок, хотя сделать это было, по его словам, практически нереально. Уже не помню, какого там оборудования не хватало, но чего-то очень важного. Тем не менее, отца, который не раз проявлял себя инженерной смекалкой на войне, обязали это сделать. Назначили главным инженером. А приказы в то время и не обсуждались.

И вот мы приехали в Тайшет. Поселили нас в „частном“ доме на окраине. То есть, в одноэтажном брёвенчатом доме в четыре комнаты, превращённом, по сути, в коммуналку. Две самые маленькие комнаты занимали мы с родителями и сестрой. Но по тем временам мы считались нуворишами — две комнаты нам дали только из-за того, что отец был большим, по местным меркам, начальником. Например, у бабы Вали, соседки нашей, мужа хоть и не было, с войны не пришёл, но зато было четверо детишек, а комната — только одна.

Она нас, конечно, недолюбливала, эта баба Валя, называя иногда „недобитыми буржуями“. Особенно, когда мама без спросу вешала бельё на её верёвку. Не знаю, что у них там было за соревнование, но они старались с мамой всегда занять чужую верёвку, что выливалось в латентную вражду.

Мне в том году как раз исполнилось девять лет. После голодного Зарайска, где мы с мамой жили в войну, сытый Тайшет показался мне не таким уж и плохим. В отличие от бабы Вали, с её сыновьями-погодками, Геной и Петей, мы быстро подружились. Петя был на год меня старше, очень крупный, но, видимо, сильно болезненный. Во всяком случае, он, кажется, оставался когда-то на второй год, хотя парень был отнюдь не глупый. Так что в сентябре, к моему восторгу, мы все вместе пошли в один класс.

К зиме родители мне справили новое драповое пальто с воротником из каракуля. Гена же с Петей ходили в старых перешитых телогрейках, но это не помешало нам стать закадычными друзьями. Всё свободное время мы проводили вместе. Завели свой штаб в подвале одного из заброшенных бараков, копили там продукты и разные ценности вроде сломанного ножика или куска верёвки. Причём, хоть убей меня, не помню для чего. Кажется, хотели куда-то бежать или на войну уйти, как только она начнётся. А начаться она должна была, по нашему мнению, в самое ближайшее время. В юности кажется, будто весь мир вращается вокруг нас. Вот мы и не могли простить ему, миру, что он нас обделил на войну, что она закончилась, нас не дождавшись. Вот и ждали её…

Аркадий Денисович сделал небольшую паузу и прикурил сигарету. Глаза у него были чуть влажными и глубоко задумчивыми. Он смотрел мимо Бориса, и тому казалось, что он смотрит мимо него, перенесясь в далёкие послевоенные годы.

— В общем, зима прошла неплохо, — продолжил он, разбивая ладонью кольца дыма. — Были сильные морозы, но зато было весело и интересно. А главное — не голодно, и отец был с нами. Лучшего и желать было нельзя! Разве что скорейшей весны. И вот наступила она, весна. Просыпалась природа, начало припекать иногда солнце, появились первые мухи. Школьники балдели в предвкушении летних каникул. Но странное дело, приход весны меня совсем не обрадовал. Чем теплее становилось, тем я делался подавленнее. Какие-то беспричинные страхи роились у меня в голове, а предстоящее лето совершенно не привлекало. Впрочем, как и всё остальное.

Наверно, это было заметно со стороны, потому что мать отвезла меня как-то в поликлинику, договорившись через знакомых с каким-то известным врачом. Тот промурыжил меня целый день, брал анализы, сводил на рентген, допрашивал меня, а потом ещё и маму отдельно, но, кажется, ничего не нашёл. Прописал мне побольше овощей и рыбий жир, а также — чаще бывать на свежем воздухе. Но как раз гулять-то мне хотелось всё меньше и меньше.

Друзья с потеплением начали носиться по окрестностям, словно взбесились, а меня выманить было сложно — я предпочитал сидеть по большей части дома, наедине с книгой. Мысли об играх возле Бирюсы, которую местные называли почему-то исключительно „Она“, вызывали у меня просто животный ужас. Причём ужас совершенно нелогичный, необъяснимый.

Очень редко ребятам удавалось вытащить меня на прогулки, которые обычно проходили почему-то возле этой реки. Но мне бывало иногда настолько плохо, что я, ни с того, ни с сего, бросал нашу игру в войнушки, выходил из укрытия и брёл домой. Условный противник при этом меня, конечно, сразу же убивал, но мне в такие моменты было глубоко наплевать. Друзья на меня обижались и такой бездарной потери живой силы своей армии простить мне не могли. На этой почве, а может из-за моей странности, мы с Петькой и Генкой немного отдалились. Но, тем не менее, продолжали быть лучшими друзьями.

Тот день я помню поразительно хорошо. Восемнадцатое апреля сорок седьмого года. Пятница. Весна в том году припозднилась, но уже больше недели стояла плюсовая температура. Снега практически не осталось, но Она стояла, покрытая льдом. Друзья мои с понедельника ходили на речку, проверяли, не пошёл ли лёд.

Отец, по-моему, тоже что-то чувствовал. В тот день утром сказал, что ожидается усиленный сброс в реку, так что она наверняка сегодня пойдёт. Взял с меня слово, что я ближе двадцати шагов к речке не подойду. Как будто и без его предостережения я стал бы подходить!

В школе я сказал ребятам, что будет ледоход. Они как-то не здорово возбудились, и меня буквально трясло, когда я слушал об их планах. Но что показалось мне наиболее странным, лица у них в тот день изменились. Стали как будто темнее. Даже не лица, а как будто над их головами какой-то туман тёмный. Я даже не выдержал и спросил у Генки, нормально ли он себя чувствует? На что он внимательно на меня посмотрел, и сказал, что если кто и болен сегодня, то это я.

Да я и не отрицал. Ходил в тот день как обухом огретый. Как назло, у нас было две математики, а я что-то в тот период её особенно не любил. Может, из-за дурацкой манеры Антонины Савельевны заставлять нас заучивать правила, что называется, „до запятой“? Правила я запоминал хорошо, решал задачи, наверно, лучше всех в классе, но повторить их в точности никогда не мог — только своими словами. За это Антонина Савельевна регулярно снижала мне отметки. По сей день считаю, что незаслуженно. В итоге получалось, что на пятёрку по математике за четверть я выйти никак не мог. При всём старании. Очень уж хотелось сделать приятное отцу, которого не видел с трёх лет, и который говорил, что важнее математики для мужика предмета нет…

Но я, кажется, отвлёкся.