Сергей Абрамов - Поиск-80: Приключения. Фантастика

И в то же мгновение ожил динамик на стене.

— Доктор Куницын, зайдите в диспетчерскую. Повторяю…

Михаил вернулся к столу, взял фонендоскоп и приказал:

— Пойдем.

Я оделся, он тоже накинул на халат легкое пальто, нахлобучил шапку и распахнул, приглашая, дверь.

— Ты где живешь?

Я назвал адрес. Он кивнул: ясно.

— Подожди меня здесь, — указал рукой — на одно из кресел в вестибюле, направляясь в диспетчерскую.

Оттуда вышел почти тотчас. Сзади, за ним — помощник с чемоданчиком. Значит, на вызов.

— Поехали. Подбросим тебя домой.

Михаил сел со мной — сзади. Меня на сиденье мотало из стороны в сторону так, что я вынужден был цепляться за что попало: ехали с сиреной, на большой скорости. Михаил же на носилках сидел, лишь покачиваясь. Да и помощник его тоже сидел, не держась ни за что.

— Ожог, — проговорил парень, заметив, как меня мотает из стороны в сторону. — Торопимся. Шоферы у нас классные, только бы под колеса никто не попал.

Вдруг машина взвизгнула тормозами, меня потянуло направо, на стенку, отделявшую нас от водителя, а Михаил, словно ныряя, рывком открыл дверцу.

— Дальше сам дойдешь.

Когда я уже выбрался на тротуар, добавил:

— Я читал о ваших работах. Молодцы!

И ни одного вопроса по физиологии эксперимента! Я-то, честно говоря, надеялся в его лице приобрести союзника…

— Здравствуй, Григорий Васильевич. — Для меня было полной неожиданностью, что он сидит в моей комнате. — Такая мерзкая погода… Лучше бы уж мороз, чем этот слякотный снег.

Он кивнул, не то здороваясь, не то соглашаясь, что погода и в самом деле мерзкая, и выразительно при этом поглядел на свои часы:

— У тебя часы не отстают, Стишов?

— Девять с четвертью.

— Да, — подтвердил он. — Девять с четвертью. Где программа?

Я разделся, повесил в настенный шкаф пальто, снял шапку, стянул шарф и только после этого протянул ему листки.

— Это все? — воззрился на меня Хлебников удивленно.

— Я не уверен, что и это нужно.

Он несколько секунд без всякого выражения — ни гнева, ни даже легкого недовольства — смотрел на меня, и я понял, что он ищет выход. Он слишком дорожил своей нервной системой и своим временем, чтобы тратить их — свою драгоценную нервную систему и не менее драгоценное время — на меня. Просто отложил в памяти, на одну из бесчисленных ее полочек, какой-то оргвывод, и когда-нибудь он его, этот оргвывод, извлечет оттуда. Когда-нибудь при случае. Но не сейчас. Сейчас не до этого. Сейчас у него горит земля под ногами — через два часа ученый совет, а идти на совет с пустыми руками никак нельзя.

Мне всегда доставляет удовольствие наблюдать, как Хлебников работает — тут уж он действительно «предмет для подражания». Работает он в любой обстановке, в любых обстоятельствах: что-то прикидывает, перебирает варианты, отшлифовывает формулировки. Покончит с одним делом, отложит в памяти результат — принимается за следующее. Он и сейчас, разглядывая меня, работал: расставлял по пунктам программу действий, комплектовал экипаж испытателей, подбивал баланс по фонду зарплаты…

Он сидел за моим столом — воплощение собранности и организованности: белоснежная рубашка, модный пестрый галстук, модный в темно-серую клеточку костюм (во всем отделе Хлебников был единственный, на кого не распространялось «железное», им же неукоснительно поддерживаемое правило ходить только в белом или синем халате — по профессиональному признаку. Правил нет без исключений!), модные квадратные очки, модная, под «молодежную», стрижка. Туфли, я не сомневался, у него тоже модные. Он терпеть не мог неряшливости, разболтанности, опозданий, многословия… Много чего он не терпел и много с чем боролся как мог, но никогда при этом не повышая ни голоса, ни своих прав начальника отдела. Он знал, что можно, а что нельзя, он знал цену себе и каждому из нас, своих подчиненных, и переубедить его в чем-то было невозможно. Он был из числа людей, считавшихся с фактами лишь постольку, поскольку их можно истолковать так, как надо. Для дела. Впрочем, он таким не был, а стал. Стал после смерти Сварога.

Многих обескураживала его прямолинейность — сам он себя считал по боксерской терминологии «бойцом ближнего боя». Ему ничего не стоило, узнав от кого-нибудь пикантную, отнюдь не для всеобщего оглашения новость, тут же найти «героя» и с улыбкой, со смехом уточнить: а было ли так на самом деле? А может, враки, может, наговорили с три короба? И, видя, в какое дурацкое положение поставил человека, не знающего, смеяться или ругаться, утешал: «Ну, чего распетушился? Со всяким бывает. Вот однажды у меня…» А дальше шел какой-нибудь скабрезный анекдот, который он выдавал за собственное приключение. Рубаха-парень! Однако друзей у него, кроме меня, не было. Вернее, когда-то мы были друзьями, когда он был еще просто Гришей.

У меня не раз с удивлением спрашивали: «Как ты терпишь хлебниковскую беспардонность? Он же тебя ни в грош не ставит — такое говорит, порой уши вянут!» Тут, я думаю, ошибка: трепался он про мою «девственность», «кисейность» и прочее действительно больше, чем надо. Но и не открещивался: да, трепался. Когда же дело доходило до серьезного, до науки, тут уж не скажешь, что Хлебников меня не ставил ни в грош. Другое дело, почему я сам терпел его в роли друга… Я считал и оказался в общем-то прав, что у него это все наносное, шелуха. Считал и говорил каждому, кто пытался оспорить, что Хлебников талантлив по-своему, и талантлив именно тем, чем наша научная братия в общем-то нечасто может похвастать, — делом. Трепаться в курилке умеет каждый, ума много не надо, а вот организовать экспедицию, обработать, систематизировать полевые наблюдения, поставить сотню-другую невыносимо скучных, однако крайне нужных опытов — здесь Хлебников был не просто на месте, здесь он стоил десятка других, в том числе и самого меня, я не стеснялся в этом признаться. Иногда я в восхищении от его энергии и неутомимости говорил ему совершенно искренне: «Ты, Гриша, семижильный». На что Хлебников неизменно разражался тирадой о том, что должен собой представлять ученый в наш перегруженный информацией, галопирующий век: «Ерунда, Стишов! Если хочешь чего-то в жизни добиться — не жалей себя. Отдавай всего максимум. В науке нет мелочей — все важно. Если хочешь знать — это мое глубокое убеждение, — современная наука сплошь состоит из мелочей, кажущихся, разумеется. Их надо делать, эти мелочи, делать быстро, потому что их много, и любую мелочь доводить до конца. В общем, мелочей нет, а есть одно — работа. Мотай на ус, Стишов!»