Игорь Борисенко - Вариант "Ангола"

– Ерунду говоришь…, – поморщился я. – Это дочь Прохорова, Зоя.

– И ты не знал, что он ее с собой взял? Ну ты даешь…

Я пожал плечами.

– Честно говоря – не знал.

– Ну да, ну да, – странно улыбнулся Вейхштейн. – То есть у вас с ней ничего и не было, что ли?

– Что, сдурел? – повторил я.

– Хм. А знаешь – это даже и неплохо…, – Вейхштейн ушлепал в свою кабинку.

– В каком смысле?

Вейхштейн не ответил – рьяно намыливая мочалку, так что пена летела выше стенок кабинки, он насвистывал первые аккорды "Тореадора".

Зоя… Я снова вспомнил наше первое знакомство – и то, что последовало за ним. Здесь она совершенно иная: волосы убраны назад, тонкие брови вразлет, и куда только застенчивость девалась… Все-таки как сильно людей меняет время! Хотя – только ли время? Все-таки после смерти Прохорова-старшего, как я понял, именно она руководит прииском, а чтобы удержать в руках людей и производство, тем более такое сложное, нужно уметь принимать решения и не бояться ответственности. Тут на отцовском авторитете не выедешь, тут самой надо быка за рога брать.

В коридоре нас, отмытых до скрипа и гладко выбритых, уже ждала Зоя. Стоило нам появиться, она, до этого момента совершенно серьезная, вдруг прыснула.

– Дайте угадаю – подбородки? – мгновенно среагировал Володька.

– Ой, извините… Ну… да. Просто здесь все давно уже загорели и такого…, – она покрутила пальцами около подбородка, – уже не увидишь. Хотя если дядю Лаврика побрить, то, наверное, будет что-то в том же роде…

– А кто это – дядя Лаврик? – поинтересовался Вейхштейн, словно бы невзначай становясь поближе к Зое.

– Я дядя Лаврик, – раздался густой бас. Это было настолько неожиданно, что я едва не подпрыгнул – из глубины коридора появился рослый, и очень плотно сложенный мужчина: под рубашкой перекатывались бугры мышц, ворот открывал могучую шею борца. Пожалуй, он был даже покрепче Данилова. В угольно-черной шевелюре "дяди Лаврика" виднелись белые пряди, а вот в ассирийской бородище, которой позавидовал бы и Карл Маркс, не было ни одного седого волоса. Он протянул для рукопожатия широченную, как лопата, ладонь. – Горадзе, Лаврентий Ираклиевич, главный тэхнолог этого прииска.

И неожиданно подмигнул.

– Ну что, гости дорогие – ваш выход. Публика ужэ заждалась…

С этими словами он распахнул дверь.

Баня и душевая размещались в одном из четырех типовых бараков. Три из них, как я понял, были жилыми, а в четвертом располагались оружейная, столовая и баня. Сейчас перед входом в барак столпились люди – похоже, весь персонал прииска. Восемь молодых парней, вероятнее всего, были бойцами охранения – помимо одинаковых светлых тужурок явно военного образца, но без знаков различия, на это указывала их выправка. Прямо перед входом приплясывал от нетерпения невысокий толстенький человек в бесформенной панаме и мешковатой рубахе, под мышками расплывались пятна пота. Слева от толстяка стоял, заложив руки за спину, мужчина в кипенно-белой рубашке, таких же шортах и – вот это да! – самом настоящем пробковом шлеме, справа – наш давешний знакомый, седой. Как мы уже знали, его звали Степан Семенович Радченко, в чине старшины он командовал охраной. Вот и весь комитет по встрече…

Не знаю, как у других, а у меня аж шершавый комок в горе встал: только сейчас, наверное, я окончательно уверился в том, что мы среди своих. Между тем все устремили взгляды на Зою. Она явно хотела что-то сказать, но смогла выдавить только:

– Ну… вот и они…

Это казалось диким: с одной стороны, люди, которые почти полтора года назад потеряли контакт с родиной, с другой мы, добиравшиеся сюда почти три долгих месяца – мы стояли друг напротив друга, и не могли ничего сказать. В воздухе буквально пахло озоном – казалось, еще мгновение, и начнут потрескивать электрические разряды: настолько велико было напряжение момента.

– Качать их! – вдруг закричал толстяк, люди бросились к нам, нас подхватили сильные руки, и в следующую секунду мы втроем мячиками взлетели в воздух. Все смешалось в небывалый коктейль: приветственные крики, смех, слезы… да-да, слезы! Именно из-за них, оказывается, так странно дробился на ресницах свет вечернего ангольского солнца… Потом были дружеские рукопожатия, объятия – все это напоминало сцену встречи в Датч-Харборе, но стоит ли говорить, что накал эмоций здесь был неизмеримо выше? Но все рано или поздно закончилось, закончилось и братание.

И тогда громом среди ясного неба прозвучал вопрос:

– А где остальные?

Вопрос задал тот самый толстяк – он улыбался, глаза его сверкали от восторга.

Мы молчали.

Люди все еще радостно всматривались в наши лица, но мы молчали – и вот уже радость сменилась недоумением, и вот уже они переглядываются, словно надеются услышать ответ на этот вопрос если не от нас, так друг от друга… У меня перехватило горло.

– Мы – это все, кто остался, – глухо сказал Вейхштейн. – Наша подводная лодка погибла. Больше никто не придет.

Слова упали чугунными чушками. Самое страшное было сказано. Мгновенно воцарилась оглушительная тишина: казалось, даже легкий ветерок стих, не решаясь колебать листья деревьев.

Мужчина в пробковом шлеме сплюнул, и длинно, со вкусом, выругался.

Дверь за нашими спинами распахнулась, и в проеме показался запыхавшийся человек в белом фартуке – повар. Круглое лицо лоснилось от пота.

– Праздничный ужин готов! – провозгласил он таким же голосом, каким, наверное, объявляли перемену блюд во время царских трапез. – Прошу к столу!

Конечно, никакого праздничного ужина не получилось. Нет, повар – его звали Павел Сергеевич Олейник – постарался на славу, и все было удивительно вкусно, но… Но аппетита после услышанного ни у кого не было, и все вяло ковырялись вилками в тарелках. Налегал на еду только толстяк-доктор, да еще один человек – невысокий мужчина в очках невозмутимо нарезал мясо на маленькие кусочки, макал в соус, и отправлял в рот. Он появился позже всех – как сказала Зоя, это был энергетик прииска, Илья Карлович Анте, он был на плотине, и не сразу смог добрался до лагеря – и с момента входа в столовую не проронил ни слова. А вот остальные словно исчерпали во время встречи весь запас сил, и теперь сидели, понурившись.

Некоторое оживление вызвал разве что большой графин разведенного водой спирта. Я вспомнил прощальный банкет на Камчатке, и у меня аж сердце екнуло: а ну как повторится этот пьяный разгул? Но обошлось – хотя пара солдат плотоядно косилась на выпивку. Впрочем, каким бы большим графин не был, а досталось всем только по паре стопок: все же за столом было полтора десятка человек. По первой выпили без тостов, молча: за погибших. Впрочем, я не пил, равно как и Зоя. Поставили рюмки, и снова уткнулись в тарелки.