Райдо Витич - История темных лет

У каждого человека в каждой семье или близком круге есть свой секрет, маленькая тайна. Кто-то скрывает совершенно глупые детские грешки, отмывая себя всю жизнь и набирая массу комплексов. Кто-то прикрывает самые грязные и низкие пороки, не стыдясь, не меняясь и ничуть не сожалея. А мерка на всех одна — совесть. Вот только у кого-то ее с избытком, а кто-то латает эту прореху собственной беспринципностью, самовлюбленностью и вседозволенностью, оправдывая любую низость трухлявой моралью эгоизма.

Любая тайна, проступок, грешок оставляют свой отпечаток, рождают свою ауру, и окружающие это чувствуют, строят догадки и предположения, разносят слухи и сплетни. Если ты белая ворона, тебя будут загонять в стаю с бараньим упорством, чтобы не смел выделяться; вываливать в грязи, не вдаваясь в подробности, не выбирая средств, без правил и прав загоняя в рамки привычных стереотипов. Если ты такой же черный ворон, как остальные, то станут шептаться, умиляясь, смакуя и завидуя, рождая страх и уважение, извиняя и оправдывая фактически любой проступок, прощая и самые низкие грехи.

Кто в галактике не знал о нравах и привычках наследного дома Мидона? Из века в век, из поколения в поколение в династии Ланкранц передавался по наследству буйный темперамент, жестокость, агрессивность, безнравственность. Фанатики, садисты, извращенцы, узурпаторы, подлецы, негодяи — генеалогическая галерея этого рода. Ни один любящий родитель, уважающий себя, в здравом уме и твердой памяти, не отдаст им свое чадо и за все гало галактики. Однако и отказать прямо, выказать пренебрежение и неуважение побоится. Династии Ланкранц вот уже шесть поколений приходилось воровать невест, а тут родные братья родную сестру, да еще и с богатым приданым, сами отдают.

Ян разговаривал с Иржи, убеждал, но что толку от доводов какого-то доктора, если щит справедливости поднят и бряцает, взывая к отмщению. Только вот на щите одна, а под щитом другая.

Мстить за мертвую, отдавая в ад живую, ту, за которую мертвая с радостью умерла бы еще раз, что может быть более диким и нелепым?

Ян раз десять звонил на Мидон после свадьбы, пока Паул в грубой форме не указал ему, где его место. После доктора элементарно обрывали на полуслове и ни разу, ни разу не услышал он голос Анжины. Иржи связывался с Мидоном раза четыре, Серж — раз пятнадцать — все с тем же успехом. Иржи как-то сразу после свадьбы сестры стал пресекать разговоры о ней, уходя в сторону или резко меняя тему. Серж замкнулся и запил, мрачнея день ото дня, глуша самые худшие подозрения в вине, стараясь примириться с самим собой, и взорвался лишь после известия о смерти Анжины. Он кидался на всех, в диком бешенстве переломал мебель и ударил Иржи. Охрана их еле разняла. Серж кричал на брата, выливая, к сожалению, заслуженные обвинения. Истерика длилась до похорон. После они просто перестали разговаривать и, четко поделив бразды правления, контактировали только в крайнем случае.

Ян сначала еще надеялся, что Анжина вернется домой живой и невредимой, но шли дни, месяцы, и надежда таяла, зато росли и крепли самые худшие подозрения. Через полтора года после свадьбы Паул впервые позвонил сам, чтобы рыдая сообщить о том, что его горячо любимую жену похитили и убили какие-то негодяи, которых сейчас ищут и вот-вот найдут. Ян не поверил, не хотел верить! Урну с прахом Анжины похоронили на Мидоне, не дождавшись прибытия родственников, впрочем, братья и не рвались. На Сириус передали обгоревший браслет и снимки с места убийства. Все сомнения рухнули, не оставляя надежды на ошибку. На браслете, подвергшемуся воздействию высокой температуры, было ее данные, ее ДНК, а снимки оказались подлинными. У Яна кошки скребли на душе, и поселилась муть оттого, что братья не затеяли самостоятельное расследование, не ловили убийц, не просили прах сестры. Они молча проглотили эту трагическую историю, словно ничего не случилось, словно Анжина умерла еще в день свадьбы… или в дни Великой войны и с тех пор не воскресала.

Серж, конечно, переживал, впал в депрессию, а в дальнейшем совсем отошел от брата, перестав воспринимать его как кумира и, казалось, повзрослел за год на десятилетие. Иржи же поражал Яна своей обычной сдержанностью и спокойствием, и вел себя так, словно ничего не произошло. Лишь после рождения дочери старший брат начал меняться, заводить разговоры о погибшей сестре, как будто чувствуя вину, но Ян уже не мог воспринимать его адекватно.

Единожды предав — предаст и дважды, а предавшему родного что стоит предать чужого?

Уэлш часто задавал себе вопросы. Почему эта девочка, которую он знал меньше двух лет, заняла в его сердце так много места? Почему она стала для него ближе и дороже тех, кого он знал долгие годы? Может, после смерти его беременной жены в той войне Анжина впервые за много лет напомнила, что его, не родившаяся дочь могла стать такой же и всколыхнула невостребованные отцовские чувства? Может, слишком сильно была похожа на свою мать, которая для него в те памятные годы была воплощением самого светлого и чистого, чуть ли не божеством? А может юношеский идеализм, разбитый о скалы жизненного опыта, возрождался и расцветал в этой девочке. Кто знает?

Она, конечно, очень изменилась, стала жесткой, категоричной, от былой наивности и доверчивости не осталось и следа, взгляд стал колючим, холодным. Ее уже ничего не удивляло и не умиляло, детская непосредственность и мечтательность сменились настороженностью и замкнутостью, и это не удивляло. Удивляло и даже восхищало другое, что она не только выжила, но и не сломалась, не сошла с ума, не возненавидела весь мир, не деградировала.

— Мне кажется, ты считаешь своих братьев чудовищами. Я все понимаю, но… все же хочу заметить — ты не права. Каждый из них по-своему переживает то, что произошло с тобой. — Да ты что?… Наверное, пропустили с горя… пару светских вечеринок… а Танжера… лишили ужина? — Танжера сняли с должности.

— Надо же, какие страсти… на неделю сняли или на… две?

— На полгода, — вздохнул Ян. — Братья ежедневно справляются о твоем здоровье и очень переживают, особенно Серж.

— Ага. Сейчас заплачу… от жалости и умиления… ты свой белый халат… на адвокатскую мантию поменял, да?

Ян с сожалением посмотрел на девушку. Он убрал шрамы с ее тела и лица, но сколько понадобится времени, чтобы убрать и изгладить шрамы с ее души?

— Нет. Я просто пытаюсь быть объективным. Никто не может наказать нас больше, чем мы сами себя наказываем. Каждому человеку дана своя ноша и не больше, чем он может осилить. Один выносит на своих плечах то, что не посильно для других и в дальнейшем гордится собой, живет в ладу со своей совестью, а другой совершит нечистоплотный поступок, увернется от ответственности и всю жизнь потом живет с этой тяжестью, мучимый совестью и воспоминанием, отравляющим жизнь. Он ничего не может исправить и изменить — собственное малодушие загоняет его в итоге в тупик, превращает жизнь в ад.