Юрий Иваниченко - Огонь в колыбели

— Играй! — крикнул Дзанни. — Играй гамму!

Дрожащие звуки легко и слабо, как пушинки, полетели в воздухе. Я играл и играл, пока Дзанни не шепнул мне:

— Вот он, смотри…

Я увидел тонкий серебристый луч, протянувшийся от моих ног надо всей ареной к далекому узенькому оконцу. Я опустил флейту. Луч не исчез, но задрожал. Я заиграл вновь — он замер.

Дзанни толкнул меня в спину:

— Иди вперед, мальчик! Не оглядывайся!

Я завороженно шагнул в пустоту. В тот миг черная птица из детских снов покинула меня — я выпал из-под ее крыла, родившись во второй раз под хриплые страшные заклинания Дзанни и веселую скороговорку флейты!

— …И-и-звест-ный все-ем я пти-це-ло-о-в…

Баста, баста! Это я остановил воспоминания, прогнал их. Развращенный лицедейством, я ловлю себя на том, что даже тайные мои мысли поверяю не себе самому, а каким-то неведомым зрителям. Что ж, да будет так. Переделать себя я не могу. Мой Пигмалион хорошо постарался. Итак-с, почтеннейшая публика, малиново-золотой занавес временно опускается. В антракте оркестр сыграет вам что-нибудь лирическое. Или нет, пусть выйдут слуги просцениума: две одинаковые маски, два Пьеро. Они появятся, щелкая семечки и продолжая начатый за сценой диалог.

1-й ПЬЕРО. …мемуары покойника?

2-й ПЬЕРО. Нет, это просто поток мыслей. Воспоминания, мысли, нюансы, понимаешь?

1-й ПЬЕРО. А почему он все время говорит, что уже умер?

2-й ПЬЕРО (раздраженно). Откуда я знаю! Может, он хочет быть естественным? В таком случае, он хочет невозможного.

1-й ПЬЕРО. Чем сидеть на кухне в зимней шапке, как идиот, взял бы да и записал мысли на бумагу, отнес бы в популярный журнал…

2-й ПЬЕРО. А я бы на месте главного редактора нипочем не напечатал! Во-первых, это дремучий лжеромантический бред, во-вторых, гнусный поклеп. У нас нету безработных! А насчет «слуги народа» — вообще свинство.

1-й ПЬЕРО. Действительно, чего на старика обижаться? Я лично никогда не обижаюсь.

2-й ПЬЕРО. Как, и у тебя были случаи?

1-й ПЬЕРО. Еще бы. Я как-то решил в Париж смотаться. И деньги были. Ну, пошел на комиссию. Там такая комиссия есть — отбирает, кого пустить за границу не стыдно.

2-й ПЬЕРО. Но ты чист перед любой комиссией! Что с тебя взять: у тебя даже начальное образование незаконченное!

1-й ПЬЕРО…В комиссии тоже старик председателем был. Ну, это, я тебе доложу, среди всех «слуг народа» — самый что ни на есть слуга! Прицепился он ко мне: зачем тебе в Париж да зачем, разве в любезном нашем отечестве уже смотреть нечего? Я бы ни за что не раскололся, да этот дед манерами меня взял, я с детства уважаю интеллигентное общество, а он мне руку подал и курить разрешил. Я и не сдержался. «Как, — говорю, — разве вы не знаете, зачем в Париж ездиют? А по всяким таким домам походить!» И подмигиваю дедуле.

2-й ПЬЕРО. Не пустили дурака. Так и надо — чтобы не позорил отечество.

1-й ПЬЕРО. Ты сам дурак! Меня из-за валюты не пустили. Старик по секрету признался: не хватает валюты. Один наш дорвался до одного парижского домика, а расплатиться — не хватило. Ну и скандал. Так что я на «слуг народа» не обижаюсь. У них работа адская.

2-й ПЬЕРО. Да-а, это вам не на флейте всякие сюсюрандо высвистывать…

(Удаляются, щелкая семечки и сплевывая шелуху).

«ОВУХ» — Организация по Ведению, Учету и Хранению «Дел», сиречь Книга Жизни. Химера, рожденная моим воображением.

Уже тогда, в возрасте Керубино, я подозревал, что все, происходящее со мной, кем-то предрешено, записано на бумаге и вложено в папку с надписью «Дело». Мысль эта лишала иллюзии свободы выбора. Но по юношескому легкомыслию я все же верил в расположение ко мне Судьбы.

С тех пор как Дзанни открыл мне тайну своего знаменитого предка Чезаре, я сделался Флейтистом под куполом цирка, восьмым чудом света, о котором никто так и не узнал.

Тайна номера покорилась мне сразу, и Дзанни неправ, считая, что ходить в воздухе — удел избранных. Он Черный Моцарт, этот Дзанни, он гений-эгоист! А весь секрет заключается в том, чтобы уметь сделать первый шаг над бездной. Всего лишь один шаг!

Но не радуйтесь, сеньоры, не ликуйте, мадам и мсье. Здесь есть маленькая деталь, которая разрушит иллюзию ваших беспредельных человеческих возможностей. Учтите — первый шаг в пустоте может стать последним. И я уверен, это охладит желание следовать за мной.

Если мужество вам все же не изменит, то задайтесь вопросом: способны ли вы явить собою зрелище божественной красоты, как это с блеском удается птицам, бабочкам и фантастическим существам — эльфам? Не слышу ответа, сеньоры! Смелее! Я уступаю вам свое место. Вот мой кафтан, шитый серебром. Вот седой парик с черной лентой. Вот, наконец, флейта. Вперед! Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!

…Вы замираете у края площадки. Вы подносите к губам флейту. Тонкий, нежный звук пронзает воздух и возвращается к вам невидимой лунной дорожкой. Вы ступаете на нее и идете вперед над тьмой зала, над землей. Вот он, воздушный корабль, — это вы сами. А звук флейты — парус. Дальше Вселенная…

Ага-а, слабо, сеньоры! Вот я каков, Флейтист под куполом цирка! И конечно, я слукавил, говоря о доступности моего ремесла. Я все время спорю с Дзанни. Я — строптивый ученик. И даже когда он прав, мне хочется опровергнуть его.

Дзанни, Дзанни… Я до сих пор не знаю, кто ты на самом деле — дух, гений, безумец? Ты, не боявшийся смерти, так жалок, униженно хитер, почтителен с людьми, волею непонятной судьбы поставленный вершить суд над нами. Страстная лапа «ОВУХа» чудится мне в этой расстановке сил. Аппарат Судьбы меньше всего учитывает, кто гений, а кто ничтожество. У него иные критерии. Сидит там, в недрах канцелярии, какой-нибудь заспанный тупой клерк в нарукавниках и царапает тупим пером но бумаге, пишет наши жизни, а за спиной его уходят в бесконечность полки с «Делами».

«Дела» тасуются, сортируются по неведомым признакам и соседствуют друг с другом, к примеру, две папки — генерала Аракчеева и камер-юнкера Пушкина А.С. Доложу вам, сеньоры, дело господина Аракчеева куда весомее! Сразу виден серьезный организатор, принесший очевидную пользу Отечеству. А Пушкин? Две даты — рождения и смерти. Что между ними? Прочерк. Что делал, неизвестно. Порхал мотыльком… Мой дядя самых честных правил… Ну и что? А у дяди этого, между прочим, бумажек в «Деле» побольше, чем у племянничка.

Между моими двумя датами — длиннейший скучнейший прочерк, в котором уместились и хождения по различным инстанциям с просьбами, заявлениями, мольбами разрешить показать уникальный номер, и подхалимские заискивания, и тонкие интриги с тою же целью, ложь во спасение и, наконец, пятьдесят два худсовета, окончившихся одинаково бесславно. Я все подсчитал: каждый худсовет состоял не менее, чем из десяти человек, то есть пятьсот двадцать лиц, нет, морд лицезрели Флейтиста. В ночных кошмарах они сливались в одну исполинскую харю. Она обрушивалась мне на грудь, и я просыпался задыхаясь.