Ивлин Во - Не жалейте флагов

– У нас есть приметы.

– Нужны нам приметы, когда он уже считай что в Германии. Нет, вы запороли мне всю операцию. Минцстру внутренних дел это очень не понравится. Кто-то проболтался, и я твердо намерен выяснить кто.

Когда собеседование, столь неприятно затянутое, подошло к концу, начальник управления велел Безилу остаться.

– Сил, – сказал он, – как я понимаю, вы первый напали на след этой шайки. Есть у вас какие-нибудь соображения о том, кто их предупредил?

– Вы ставите меня в очень затруднительное положение, сэр.

– Ну полно, полно, мой мальчик, чего уж тут щепетильничать, когда родина в опасности.

– Видите ли, сэр, у меня давно создалось впечатление, что у нас в отделе слишком сильно женское влияние. Вы видели секретаршу полковника Плама?

– Что? Штучка с ручкой?

– Если угодно, можно назвать ее и так, сэр.

– Вражеский агент?

– О нет, сэр. Вы только взгляните на нее. Начальник велел прислать к нему Сюзи. Когда она ушла, он сказал:

– Нет, не вражеский агент.

– Конечно, нет, сэр. Но фривольна, болтлива… Подруга полковника Плама…

– Да, я вас понял. Вы очень правильно сделали, что сказали мне.

– Чего ему надо? Вызвал меня так просто и уставился? – спросила Сюзи.

– Мне кажется, я устроил вам повышение.

– О-оо. Как это мило с вашей стороны.

– Я перебираюсь на новую квартиру.

– Везет же вам, – сказала Сюзи.

– Мне бы хотелось, чтобы вы пришли и посоветовали насчет обстановки. Я в таких вещах ни в зуб ногой.

– О-оо. Неужели? – сказала Сюзи голосом, перенятым с киноэкрана – А что скажет полковник Плам?

– Полковнику Пламу нечего будет сказать. Вы поднимаетесь высоко над ним.

– О-оо.

Наутро Сюзи получила официальное уведомление, что ее переводят в штат сотрудников начальника управления внутренней безопасности.

– Везет же вам, – сказал Безил.

Она была в восторге от обстановки Эмброуза, за исключением скульптурного изделия Бранкуши. Его убрали с глаз долой в комнату, где хранились чемоданы, В Брикстонской тюрьме Рэмпоул пользовался многочисленными привилегиями, каких не полагалось заурядным уголовникам. В его камеру поставили стол и весьма сносный стул. Ему позволили за свой счет разнообразить тюремный рацион. Ему разрешили курить. Ему каждое утро приносили «Таймс», и впервые в жизни он собрал небольшую библиотечку. Бентли время от времени приносил ему бумаги на подпись. При аналогичных обстоятельствах в любой другой стране ему пришлось бы куда хуже.

Но Рэмпоул не был доволен.

В соседней камере сидел противный юнец, который каждый раз, когда они встречались на прогулке, говорил ему: «Хайль Мосли!» – а ночью выстукивал азбукой Морзе ободрительные сообщения.

Рэмпоул тосковал по своему клубу и дому в Хэмпстеде. Несмотря на множество поблажек, он ждал лета без особого энтузиазма.

В тихой зеленой долине, где через тщательно ухоженные, рыхлые, как губка, пастбища бежит ручей, а травяной покров уходит под кромку воды и сливается с водяными растениями; где дорога бежит между травяных рубежей и обвалившихся стен, а трава переходит в мох, который выплескивает наверх, на обвалившиеся камни стен, переплескивает через них и растекается по щербатой щебеночной дороге и глубоким колеям; где развалины полицейской казармы, выстроенной, чтобы держать под контролем дорогу через долину, и сожженной во время смуты, некогда белели, потом почернели, а теперь зеленеют в один цвет с травой, мхом и водяными растениями; где торфяной дым из труб хижин оседает вниз и смешивается с туманной мглой, поднимающейся от сырой зеленеющей земли; где следы ослов, свиней и гусей, телят и лошадей безразлично переплетаются со следами босоногих детишек; где мелодичные, негодующие голоса из продымленных хижин сливаются с музыкой ручья и топочущего, жующего скота на пастбищах; где дым и туман никогда не поднимаются, лучи солнца никогда не падают отвесно, а вечер наступает медленно, постепенно густея тенями; куда священник приходит редко, так скверна тут дорога и так долог и труден обратный подъем к вершине долины, а кроме священника во весь месяц не приходит никто, – здесь, в этой глуши, стояла гостиница, куда в былые дни захаживали рыболовы. В летние ночи, когда кончался клев, они подолгу просиживали тут, потягивая виски и покуривая трубки, – присяжные джентльмены из Дублина и отставные военные из Англии. Никто не ловил теперь рыбу в ручье, а та форель, что в нем еще уцелела, вылавливалась хитроумными и незаконными способами, невзирая на сезон и права собственности. Никто не останавливался в гостинице; иной раз, правда, гуляющая парочка или компания автомобилистов задерживались там с намерением поужинать, но затем, посоветовавшись между собой и принеся извинения, путники двигались дальше до ближайшей деревни. Сюда-то и прикатил Эмброуз на ирландской двуколке со станции в шести милях за холмом.

Он сбросил с себя наряд священника, но было в его печальном виде и правильности речи что-то такое, отчего хозяин гостиницы, никогда раньше не видевший еврея-интеллигента, счел его за «падшего священника». Эмброуз узнал об этой гостинице от одного говорливого пассажира на пакетботе; хозяин приходился каким-то дальним родственником его жене, и хотя сам он никогда там не бывал, тем не менее не упускал случая расписать прелести этого места.

Здесь Эмброуз поселился, в единственной спальне с невыбитыми окнами.

Здесь он хотел писать книгу, собирать осколки своей разбитой художнической жизни. Он расстелил на обеденном столе большущий лист бумаги, и влажный, промозглый воздух прильнул к ней, и пропитал ее, так что, когда на третий день он хотел сделать почин, чернила поплыли и строчки слились, и что-то вроде мазка синей краской осталось на том месте, где следовало быть предложению в прозе. Эмброуз положил ручку, и, поскольку пол был с наклоном в ту сторону, на которую оседал дом, ручка покатилась по столу, по половицам и закатилась под комод красного дерева, да так и осталась лежать там среди колец для салфеток, мелких монет, пробок и мусора, накопившегося за полстолетия. А Эмброуз вышел из дома и пошел бродить в сумеречной, туманной мгле, неслышно ступая по мягкой зеленой траве.

Безил в Лондоне засадил Сюзи за работу. Ей хотелось развлекаться по вечерам слишком часто и слишком отяжелительио для кармана. Он засадил ее за работу с иголкой, ножницами и шелком для вышивания; она спарывала с крепдешиновых подштанников Эмброуза монограммы с буквой «А» и заменяла их буквой «Б».

VI

Подобно лошадям в манеже, – в хвост друг другу на ориентир, перемена поводьев, по кругу на ориентир на противоположной стене, снова перемена поводьев, снова в хвост друг другу – самолеты кружили в режущем солнечном свете. Гудели в утреннем небе моторы, высыпались маленькие черные бомбы, перевертывались в воздухе, уваливаясь следом за самолетами, и взрывались бесшумными выбросами камня и пыли, которые уже начинали оседать, когда звук разрывов потрясал склон холма, на котором Седрик Лин пытался определить в бинокль место падения.