Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

представление о себе как о продвинутом и радикальном без малейшего понятия о том, как выглядит со стороны на самом деле, то есть испорченным, закомплексованным и тщеславным, – и слушаешь и чувствуешь все это, но в то же время с неловкостью осознаешь – в смысле, сознательно чувствуешь и замечаешь внутренние реакции вместо того, чтобы дать им работать, не признаваясь в них самому себе. Наверное, я непонятно объясняю. Например, ты можешь сказать себе: «Я притворяюсь, что сижу и читаю „Падение“ Альбера Камю для промежуточного экзамена по курсу „Литература об отчуждении“, но на самом деле подслушиваю, как Стив по телефону пытается произвести впечатление на девушку, и я чувствую стыд и презрение, и считаю его позером, и в то же время с неудовольствием вспоминаю времена, когда сам пытался проецировать представление о себе как о продвинутом и циничном, чтобы произвести впечатление, то есть мне не только не нравится Стив, хотя он и правда не нравится, но и вдобавок отчасти не нравится он потому, что, слушая телефонный разговор, я замечаю сходства и осознаю то, от чего мне стыдно за себя, но я не знаю, как перестать, – ведь если перестать казаться нигилистом, даже перед собой, что тогда случится, кем я тогда буду? И вспомню ли я вообще об этом, когда приступ закончится, или просто буду дальше раздражаться из-за Стива Эдвардса, не давая себе отчета в том, что раздражаюсь или почему?» Я понятно объясняю? Такое состояние могло и пугать, потому что я все видел с неприятной ясностью, хотя в тот период я бы стал пользоваться словом нигилизм лишь для того, чтобы показаться крутым или для аллюзии, а наедине с собой, при ясности удвоения, меня бы на такое не потянуло, так как я это делал, только когда не осознавал по-настоящему, что делаю или какова моя истинная цель, скорее на каком-то странном машинальном автопилоте. Чего я даже не замечал по-настоящему, большую часть времени. Я как будто мчался на поезде вместо того, чтобы сесть за руль машины и знать, куда еду, и принимать решения, где поворачивать. На поезде можно просто отключиться и кататься, как я себя и чувствовал большую часть времени. И в таком состоянии я это осознавал, как и тот факт, что я все осознавал. Впрочем, такие приступы были мимолетными и после отходняка – обычно с жуткой головной болью, – казалось, словно я не помню о них почти ничего. Воспоминание о внезапном пробуждении и осознании было смутным и размытым, вроде того как иногда видишь что-то краем глаза, а потом поворачиваешься туда – и уже ничего нет. Или как фрагмент воспоминания, насчет которого даже не уверен, реален он или когда-то приснился. И во время удвоения именно это я и предсказывал, именно этого боялся. Иногда накатывала неприятная яркость. То есть после пробуждения я не просто осознавал свою неприязнь к соседу, его джинсовым рубашкам, гитаре и всем так называемым друзьям, которые прикидывались, что он им нравится и что он крутой, ради грамма гашика или еще чего, и не просто неприязнь к нашей ситуации и даже нигилистскому ритуалу с ногой и «Шляпой», когда мы прикидывались, что это намного круче и прикольней, чем на самом деле, – и мы это делали не раз или два, а практически все время, и на самом деле это был повод не учиться и не работать, а жить охламоном, пока родители оплачивают учебу и жилье, – но и осознавал, если по-настоящему задуматься, что какая-то моя частичка сама выбрала жить со Стивом Эдвардсом, потому что какой-то моей частичке, собственно, нравится неприязнь к нему, нравится составлять списки всего, что в нем лицемерно и вызывает у меня стыд и раздражение, и что наверняка есть психологические причины, почему я живу, питаюсь, гуляю и общаюсь с человеком, который мне даже не очень-то нравится или которого я даже не очень-то уважаю… а это, наверное, значило, что я и себя не очень-то уважаю, и поэтому я такой конформист. И суть в том, что, сидя и слушая, как Стив говорит девушке по телефону, будто всегда считал, что у человеческого рода появится хоть какая-то надежда, если только нынешних женщин перестанут считать просто сексуальными объектами, я все это про себя проговаривал, очень отчетливо и осознанно, а не просто пассивно плыл среди ощущений и реакций, особо их не замечая. В смысле, по сути, я пробуждался и понимал, как же мало обычно осознаю и что, когда сойдет этот эффект, вернусь все в тот же сон. В этом чувствовалось что-то живое – и, видимо, поэтому оно мне и нравилось. Тогда казалось, что я действительно принадлежу себе. А не снимаю напрокат, что ли, – не знаю. Но это какая-то банальная аналогия, как банальная мудрость. Трудно объяснить, и, наверное, я уже объясняю дольше, чем стоит. Но это было важно.

С другой стороны, само собой разумеется, что умеренность прежде всего. Нельзя все время сидеть в измененном состоянии сознания, удвоенным и осознающим, и ждать, будто дела будут сами делаться. Помню, к примеру, что так и не успел прочитать «Падение» Камю и на промежуточном экзамене по литературе отчуждения пришлось отболтаться – другими словами, я себя обманывал, как минимум в чем-то, – но не помню на этот счет каких-то особых чувств, не считая разве что циничного гадливого облегчения, когда ассистент профессора черкнул что-то типа «Местами интересно!» под «хорошо». В смысле, бессмысленный бред в ответ на бессмысленный бред. Но все же не поспоришь, что это было мощно – ощущение, что все важное где-то рядом и рано или поздно я смогу проснуться почти на ходу или на полуслове бессмысленного бреда и внезапно все осознать. Трудно объяснить. Сказать по правде, думаю, удвоение стало первым проблеском того стимула, который, как я верю, и помог мне прийти в Службу и к особым задачам и приоритетам нашего Регионального инспекционного центра. Это как-то связано с обращением внимания и способностью выбирать, на что надо обращать внимание, и осознавать этот выбор – сам факт, что выбор есть. Я не самый умный человек, но, думаю, в глубине души даже в тот жалкий расфокусированный период знал, что в моей жизни и во мне есть что-то куда важнее заурядных психологических позывов к удовольствию и тщеславию, которым я подчинялся. Что во мне есть глубины – не бредовые и не детские, но серьезные, и не абстрактные, а вообще-то куда реальнее моей одежды или имиджа, сияющие чуть ли не священным