Виталий Владимиров - Свое время

Память то возвращала меня далеко в прошлое, в детство, в юность, то пыталась вспомнить о будущем, мир моих ощущений тоже двигался, как река времени, он был пронизан светом озарений, током иного восприятия жизни в такие моменты почти физически ощутима равнодушная гармония мироздания и видишь себя малой частью целого, частью прошлого и настоящего, переходящего с каждым мгновением в будущее, в такие моменты осознаешь, кто ты и зачем ты... А кто я?..

Простая история: родился, учился...

В сказке моего детства яркая, высвеченая до мельчайших подробностей, с запахами и голодным ознобом - послевоенная Москва.

Чугунные орлы на башне Киевского вокзала, раскинув крылья, всматривается в разноголосый, быстроглазый рынок-шельму: горестно взывает к справедливости под усмешки толкущегося народа мужик в кургузом пиджаке, кепке-восьмиклинке и кирзовых сапогах - ему всучили "куклу" - вместо пачки красных тридцати рублевок аккуратно сложенный сверток газетной бумаги.

От Киевского вокзала троллейбусные провода протянулись вдоль набережной, еще необлаченной в гранит, до Окружного моста, с одной стороны которого Дорогомиловский химический завод, переименованный местными жителями в Дорхимвонючку, а с другой стороны - тусклые купола Новодевичьего монастыря.

Сразу за Окружным мостом Потылиха - тогдашний пригород Москвы, тихая грязная Сетунь, источающий ароматы парфюмерный завод, как бы компенсирующий запахи Дорхимзавода, шоссе, взбирающееся на пологие Воробьевы горы, заросшие сиренью и мелким подлеском и раскопаные под огороды с картошкой.

Отсюда разноцветными букетами в вечернем небе открывалась панорама главного салюта страны - салюта Победы. Люди радовались, плакали, верили, что наступит яркая, зажиточная жизнь, что придет покой и радость в каждый дом.

Чуть поглубже, на Воробьевых горах - павильоны "Мосфильма". Пыльная Потылиха - город моего детства. Киногородок. Кино жило в нашем доме также естественно, как краски и кисти в мастерской художника. Может быть, отсюда у меня такая тяга к экрану, к киносценариям?..

...Родился я с любовию к искусству;

Ребенком будучи, когда высоко

Звучал орган в старинной церкви нашей,

Я слушал и заслушивался - слезы

Невольные и сладкие текли...

Черный Сальери умиляется самому себе, у черного Сальери, оказывается, чувствительная душа - неужели, если убийце доступен восторг сопричастности к искусству, то он достоин сочувствия?..

А у Цыгана с Каретного ряда, который зарезал парня из Колобовских переулков, тоже была чувствительная душа?..

Невольные сладкие слезы катарсиса - духовного очищения - откуда им было взяться у меня, мальчишки московской окраины, уже успевшего пройти через бомбежки, голод и нужду?

У соседской тети Клаши пятеро по лавкам да от разных отцов. Моя мать как-то приметила, что, играя в прятки, я переоделся в солдатский бушлат тетиклашиного сына Левки. Мать отозвала меня в сторону и свистящим страшным шепотом внушила:

"Заразиться хочешь? У него же туберкулез".

"Хочешь квартиру, нужно, чтобы у тебя была открытая форма туберкулеза, а так ты не опасен для окружающих," - сказал мне через двадцать лет председатель месткома Горобец...

...Звуки умертвив,

Музыку я разъял, как труп. Поверил

Я алгеброй гармонию...

Так говорит Сальери и смотрит на убиенного им Моцарта. Сальери все познал, Сальери все разъял - и кончил кровью...

В музее Революции, бывшем Английском клубе, - выставка подарков.

Ему.

Бедно, невзрачно одетые толпы вступали в ярко освещенные залы. Шарканье ног, благоговейное перешептывание, дефилирование вдоль стендов все это никак не походило на художественный вернисаж, нет, это была выставка ширпотреба - дарили или, вернее, подносили обиходно-хозяйственное: сапоги, бурку, велосипед, ружье... Кустарные промыслы, каждый на свой манер, изготовляли портреты - на лаке, из соломы, янтаря, крыльев бабочек... Изъявлений преданности было множество, вся выставка, в том числе на рисовом зернышке выгравированный дифирамб из пятидесяти двух слов, больше просто не уместилось...

Где оно сейчас, это зерно? Так и не посеяно, не сварено - не дало ли оно новых всходов?.. В партийном секретаре Гладилине?.. В профсоюзном боссе Горобце?.. Во мне?..

Простая история: родился, учился, влюбился...

...Не бросил ли я все, что прежде знал,

Что так любил, чему так жарко верил,

И не пошел ли бодро вслед за Ним

Безропотно, как тот, кто заблуждался

И встречным послан в сторону иную?..

Сальери размножился, стал многоликим, но на одно лицо, сотни сальери заполнили храм и, стоя на коленях, подняли вверх одинаковые лица...

Не с такими ли одинаковыми лицами мы в марте пятьдесят третьего слушали второгодника Лямина, читающего в гробовой тишине биографию Того, о ком пелось:

На просторах Родины чудесной,

Закаляясь в битвах и труде,

Мы сложили радостную песню

О великом Друге и Вожде...

Не с такими ли одинаковыми лицами, одинаковыми мозгами мы дожили до восемнадцати лет, до двадцатого съезда, когда голая, жестокая, социальная правда глянула нам в глаза из-за тюремной решетки, из лагерного барака, из тьмы небытия, куда канули навечно вырванные с корнем, оторванные с мясом от семьи, от жизни, от веры...

А я не желаю быть одинаковым! Не хочу и все тут. Кок, брюки дудочкой, Чаттанугачуча, чуваки и чувихи! Хей, лабухи, хильнем по Бродвею? Улица пролетарского писателя Горького - наш Брод, плешка - на площади Революции, коктейль-бары в "Москве" и "Пекине"...

Днепродзержинск. Мартеновский цех. Студенты проходят практику. Ко мне подошел бригадир и, перекрывая голосом рев раскаленной глотки печи, прокричал:

- Истомин, мы сегодня, как бригада ударников коммунистического труда, будем стиляг ловить. Так ты с нами не ходи.

- Почему, Иван?

- Да у тебя у самого брюки узкие.

- А что вы с ними, со стилягами, делать будете?

- Портки аккуратненько по шву до колена распорем и отпустим.

Фестивальный тысяча девятьсот пятьдесят седьмой...

Никто не знал, с чего начать, как сказать простое "Здравствуйте!", мы не представляли себе, что может быть общего между нами. Они - с какой-то другой планеты... А может быть, это мы - с другой?..

Так и стояли, глазели исподтишка на этих, с другой планеты, на набережной Москва-реки в парке Горького. Они вышли из автобуса нехотя, опухшие от недосыпа, мятые, кто-то накинул на гранитный парапет цветастую тряпку и растянулся под теплым солнцем... Куда смотрит милиция?! Милиция в данном случае - мы. С красными повязками на левых рукавах. Инструктировали нас перед началом фестиваля довольно туманно - действуйте по обстановке. Обстановка к развертыванию боевых действий не располагала, скорее, наоборот. Ну и что, что человек лег на парапет?