Герберт Уэллс - Собрание сочинений в 15 томах. Том 2

— Смисерс.

— Да, Смисерс… потерял столько времени, надеясь привести его в чувство. Чего только он не делал! Прямо мороз по коже пробирает: горчичники, искусственное дыхание, уколы. А потом эти дьявольские машинки, не динамо…

— Индуктивные спирали?

— Да. Ужасно было видеть, как дрожали и сокращались его мускулы, как извивалось и билось его тело. Представьте себе: две тусклые свечи, бросающие желтоватый свет, от которого колеблются и разбегаются тени, этот маленький вертлявый доктор — и он, бьющийся и извивающийся самым неестественным образом. Мне и теперь иногда это мерещится.

Оба замолчали.

— Странное состояние, — произнес наконец Уорминг.

— Полное отсутствие сознания, — продолжал Избистер. — Здесь лежит одно тело. Не мертвое и не живое. Это похоже на пустое место с надписью «занято». Ни ощущений, ни пищеварения, ни пульса, ни намека на движение. В этом теле я совсем не ощущаю человеческой личности. Он более мертв, чем действительно умерший; доктора мне говорили, что даже волосы у него не растут, тогда как у покойников они продолжают расти.

— Я знаю, — сказал Уорминг, и лицо его потемнело.

Они вновь посмотрели сквозь стекло. Грэхэм лежал в странном состоянии транса, еще не наблюдавшегося в истории медицины. Правда, иногда транс длится около года, но по прошествии этого времени спящий или просыпается, или умирает; иногда сначала первое, затем второе. Избистер заметил следы от уколов (доктора впрыскивали ему питательные вещества с целью поддержать жизненные силы); он указал на них Уормингу, который старался их не замечать.

— Пока он лежал здесь, — не без самодовольства сказал Избистер, — я изменил свои взгляды на жизнь, женился, воспитал детей. Мой старший сын — а тогда я еще и не помышлял о сыновьях — гражданин Америки и скоро окончит Гарвардский университет. В волосах у меня уже появилась седина. А вот он все тот же: не постарел, не поумнел, такой же, каким был я в дни своей молодости. Как это странно!

— Я тоже постарел, — заметил Уорминг. — А ведь я играл с ним в крикет, когда он был мальчиком. Он выглядит совсем еще молодым. Только немного пожелтел. Ну совсем молодой человек!

— За это время была война, — сказал Избистер.

— Да, пришлось ее пережить.

— И потом эти марсиане.

— Скажите, — спросил Избистер после некоторой паузы, — ведь у него, кажется, было небольшое состояние?

— Да, было, — ответил Уорминг. Он принужденно кашлянул. — И я его опекун.

— А! — протянул Избистер.

Он задумался, потом нерешительно спросил:

— Без сомнения, расходы по его содержанию не особенно значительны; состояние, должно быть, увеличивается?

— О да! Если только он проснется, он будет гораздо богаче, чем раньше.

— Мне как деловому человеку, — сказал Избистер, — не раз приходила в голову эта мысль. Я иногда даже думал, что с коммерческой точки зрения сон этот довольно выгоден для него. Он точно знал, что делал, когда впадал в летаргию. Если бы он жил…

— Не думаю, — улыбнулся Уорминг, — чтобы это вышло у него умышленно. Он никогда не был особенно дальновидным. В самом деле…

— Вот как!

— Мы всегда расходились с ним в этом отношении. Я постоянно был чем-то вроде опекуна при нем. Вы, конечно, много видели в жизни и понимаете, что бывают такие обстоятельства… Впрочем, вряд ли есть надежда, что он проснется. Летаргия истощает, медленно, но все-таки истощает. Несомненно, он медленно, очень медленно, но неуклонно близится к смерти, не так ли?

— Что будет, если он проснется? Воображаю, как он удивится! За двадцать лет жизнь так переменилась. Ведь это будет совсем как у Рип ван Винкля[1].

— Скорее как у Беллами[2]. Перемены чересчур велики, — заметил Уорминг. — Да и я тоже изменился: стал совсем старик.

Избистер с притворным удивлением произнес:

— Ну что вы, я никогда не сказал бы этого!

— Мне было сорок три, когда его банкир… — помните, вы еще Телеграфировали его банкиру? — обратился ко мне.

— Как же, помню. Адрес был в чековой книжке, которую я нашел в его кармане, — отвечал Избистер.

— Ну так вот, сложение произвести нетрудно, — сказал Уорминг.

Несколько минут они молчали. Затем Избистер с любопытством спросил:

— А что, если он проспит еще много лет? — И, немного помедлив, сказал:

— Следует обсудить это. Вы понимаете, его состояние может перейти в другие руки.

— Поверьте, мистер Избистер, этот вопрос тревожит и меня самого. У меня, видите ли, нет таких родных, которым я мог бы передать опеку. Необычайное и прямо безвыходное положение.

— Да, — сказал Избистер, — здесь должна быть, так сказать, общественная опека, если только у нас таковая имеется.

— Мне кажется, что этим должно заняться какое-нибудь учреждение, юридически бессмертный опекун, если только он действительно может проснуться, как полагают иные доктора. Я, видите ли, уже справлялся об этом у некоторых наших общественных деятелей. Но пока еще ничего не сделано.

— Право, это недурная мысль — передать опеку какому-нибудь учреждению: Британскому музею, например, или же Королевской медицинской академии. Правда, это звучит несколько странно, но и случай ведь необыкновенный.

— Трудно уговорить их принять опеку.

— Вероятно, мешает бюрократизм.

— Отчасти.

Оба замолчали.

— Любопытное дело! — воскликнул Избистер. — А проценты все растут и растут.

— Конечно, — ответил Уорминг. — А курс все повышается…

— Да, я слышал, — сказал Избистер с гримасой. — Что же, тем лучше для него.

— Если только он проснется.

— Если только он проснется, — повторил Избистер. — А не замечаете вы, как заострился его нос и как опущены теперь у него веки?

— Я не думаю, чтобы он когда-нибудь проснулся, — сказал Уорминг, присмотревшись к спящему.

— Собственно, я так и не знаю, — проговорил Избистер, — что вызвало эту летаргию. Правда, он говорил мне что-то о переутомлении. Я часто об этом думал.

— Это был человек весьма одаренный, но чересчур нервный и беспорядочный. У него было немало неприятностей — развод с женой. Я думаю, что он бросился с таким ожесточением в политику, чтобы позабыть свое горе. Это был фанатик-радикал, типичный социалист, либерал, передовой человек. Энергичный, страстный, необузданный. Надорвался в полемике, вот и все! Я помню памфлет, который он написал, — любопытное произведение. Причудливое, безумное! Между прочим, там было несколько пророчеств. Одни из них не оправдались, но другие — совершившийся факт. Вообще же, читая его, начинаешь понимать, как много в этом мире неожиданного. Да, многому придется ему учиться и переучиваться заново, если он проснется. Если только он когда-нибудь проснется…