Андрей Щупов - Заблудившиеся на чердаке

- Не запускается, гнида! - пожаловался он. - Никак синхрона не могу добиться.

Кто-то тут же радостно откликнулся.

- А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то наша! Еще на той неделе говорил!

- Элементарно! Впаять пару емкостишек - и заработает.

- Да впаивали уже!

- Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так и надо. От пикушек к нанам и далее.

- ...и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки! Интересно бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров...

- Нет, серьезно! Чего смеешься? Я их так и делю: ленинградки-аристократочки, ростовские девочки и, значит, амурские красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.

- Гено - что?

- Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите. Я вам точно говорю, если попадется какая усатая, так наперед и знайте - если не задушит, так замучит до посинения!

- ...неприметный такой, а резкий. Главный удар, как у Чака, стопроцентная вертушка...

Швырнув папиросу в набитую с бугром урну, Евгений Захарович проследовал в родную лабораторию. Кабинет начальника ему выделили только на время работы с проспектом. Работа затягивалась, и, заглядывая в лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя гостем.

Играло радио, в отгороженном тумбочками углу - маленьком женском государстве, дамы пили чай с пряниками. На мужской территории, на столах, обугленными окурками дымили брошенные паяльники, угрюмо стояли полуразобранные приемники и телевизоры. Телевизоры были какие-то до мелочей одинаковые, кряжистые, больше похожие на серванты и шкафы. В скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно тычась в лохматую от проводов схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала, лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал себя на мысли, что стоять и смотреть на работающего человека удивительно приятно. Еще бы прилечь, да подпереть голову ладошкой...

По институту разнеслись далекие удары. Кто-то опять ремонтировал мебель. Сколько помнил себя Евгений Захарович, в институте постоянно чинили мебель. Гвоздями, шурупами, казеином, эпоксидной смолой и обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и стулья держались неделю или две, а затем начинали потихоньку чахнуть. Раскачиваясь на ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные части и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными листами, Евгений Захарович не сомневался, - все повторилось бы в точности.

Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского и жигулевского пива, отец троих детей, заядлый горе-рыболов. Продолжая начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.

- Так что не надо, ребятки! Фортран, Ассемблер - все это чепуха! Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная хана. Как и этой опилочной мебели.

В ответ Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно. Очкарик же глубокомысленно потер лоб.

- Ну, положим, мебель испустит дух раньше.

- Согласен, - Васильич с готовностью хохотнул.

- О чем говорим? Чему хохочем? - в лабораторию гуртом возвращались курильщики. Дверь со скрипом заходила туда-сюда, пропуская степенных и кряжистых лаборантов. Евгению Захаровичу показалось, что она устало зевает.

- Спорим, кто проживет дольше - машинные языки или мебель.

- Кто пива не пьет, долго не живет, - многозначительно произнес некто.

- Вот и я говорю: пивка бы! - шаркающим шагом, последним обеспокоив дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.

- Кто за пивко, пра-ашу поднять и опустить!

- Пивко - это неплохо, - подтвердил Васильич.

- Вот и проголосовали! - Паша крутанулся на месте и, отыскав зорким глазом укрывшегося за телевизорами студента-практиканта, по-сержантски гаркнул: - Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы - и в центр!

- Ящичек! - заорали из коридора.

- Ага, может, два?..

- Не рассуждать, курсант!

Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.

- Тогда, мены, гоните бабки. И лучше в долларах.

- Ничего, карбованцами возьмешь.

"Мены" послушно зашарили по кошелькам. Из коридора потянулись измученные жарой курильщики. В числе прочих Евгений Захарович сунул в исчерканную чернилами ладонь зажеванную трешку. Поучаствовав в важном, поплелся обратно в кабинет. Сенека уверял, что быть добрым - просто. Надо только этого захотеть. Выпивший пиво добреет на глазах. Значит... Значит, хотеть пива - все равно что хотеть быть добрым. Стало быть, через час или два все они тут станут добрыми. Целый отдел добряков...

Прежде чем сесть за стол, он придвинул к себе телефонный аппарат и набрал номер особой засекреченной лаборатории института. Откликнулся знакомый голос, и не называя имен, Евгений Захарович рассеянным тоном поинтересовался ходом эксперимента. Ответили уклончиво, осторожно и туманно. Таких ответов Евгений Захарович не любил. Сказав: "Эх, ты, а еще друг!..", он положил трубку. Рассеянным щелчком сбил со стола проволочную скрепку.

Пожалуй, из всего творящегося в здешних стенах эксперимент принадлежал к числу того немногого, что его по-настоящему волновало. Плюс окошечко кассы, из которого манной небесной вытекали выдаваемые неизвестно за что дензнаки, плюс зеленоглазая буфетчица из столовой с ароматной грудью и точеной фигуркой. Но если на дензнаки можно было покупать мороженое, а зеленоглазой буфетчицей любоваться издалека и вблизи, то загадки эксперимента оставались вне пределов досягаемости. Вокруг этих загадок роилась гора слухов, но в сущности никто ничего не знал. Вернее, знали все и обо всем, но отсутствовал главный компонент знания понимание. Они знали о госзаказе, знали о том, что куратором секретных работ являлся кто-то из правительства, но за всем этим мало что стояло. Кроме тех же упомянутых дензнаков, которые в виде ежегодных дотаций покрывали многочисленные долги института, позволяя завлабам и отдельным сотрудникам покупать дачные участки и вполне приличные автомобили. Соответственно складывалось и отношению к эксперименту - как к некому неиссякаемому финансовому источнику, дающему институту возможность держаться на плаву. Более серьезно эксперимент не воспринимали. Вполне возможно, что аналогичная точка зрения сложилась бы и у Евгения Захаровича, но однажды он побывал там, и мнение его враз переменилось. Теперь при одном только упоминании слова "эксперимент" мозг его делал охотничью стойку и чувственное восприятие, если его можно было, конечно, изобразить в виде локатора, немедленно разворачивалось в сторону незримых чудес, затевающихся на чердачном этаже института. Увы, секретчики, а их в институте работала добрая дюжина, блюли иерархию допуска, а Юрий - тот самый, что пару минут назад бормотал по телефону невразумительное, при всем своем презрении к конспирации изъясняться по телефону открытым текстом откровенно не решался.