Самуил Лурье - Полдень XXI век 2009 № 04

— Эй!

А потом, посмотрел в лицо повернувшегося к нему человека и выдохнул:

— Ну ни хрена себе…

Глава 3-я

— …бери сотку и не выдрючивайся. Тоже, мля, Паганини со скрипкой. Берёшь?!

Ватсон отрицательно покачал головой:

— Уважаемый, цену я назвал, за меньшую не отдам. Да, инструмент старый, но полностью рабочий. И это не малазийская печатка, а фирма. Полюбопытствуйте, не сочтите за труд: вот паспорт, техническая документация. Гарантийная книжка. Правда, она уже ни к чему, гарантия давно закончилась…

— Во, я ж говорю, фуфло хочешь толкнуть!

— Во-первых, это вы ко мне пришли, во-вторых, знаете, что? Я не стану вам ничего продавать. Не хочу. Ступайте.

— Да ты чё, муфлон, из себя корчишь? Может, тебе в торец зарядить?

Ватсон побледнел и незаметно удобнее перехватил рукоять трости. За трость и неестественно прямую походку он и заработал в общаге своё прозвище. Короткошеий бычок в нелепо сидящем на нём дорогом кашемировом пальто заметил что-то неприятное для себя, режущее, промелькнувшее в глазах Ватсона, и резко сбавил тон:

— Да ладно, братан. Мы ж не в супермаркете, в натуре, торг уместен. Скока ты сказал, двести пятьдесят?

— Триста. И, пожалуйста, рассчитайтесь рублями по курсу.

— Хрен с тобой, я сегодня добрый. — Короткошеий с трудом достал из внутреннего кармана дорогой, жёлтой тиснёной кожи, пухлый лопатник. — И это, как тут чего нажимать, покажешь?

Ватсон тяжело вздохнул и опустился на скрипучий панцирь кровати. Пересчитал деньги, полученные от бычка в кашемире. Здесь делать было уже абсолютно нечего. Стол, табурет, тумбочка. Книжная полка: Маркес, Стейнбек, Булгаков, Моэм, Стругацкие. Перечитано десятки раз, потёртые переплёты, выцветшие названия — здесь эти книги никому не нужны. Не продать. Может, подарить? Кому? Пыльное окно, затёртые обои на стенах, голая лампа под потолком. Жаль, не успел продать саму комнату. Она ведь — Ватсон хмыкнул и произнёс про себя по слогам — при-ва-ти-зи-ро-вана… Тьфу, гадость. И слово гадость и, по сути. В таких «приватизированных» клетках старой рабочей общаги рождались и умирали поколениями. Без надежды. Без смысла. Рождались и умирали, не успев понять, что в промежутке была та самая единственная и неповторимая жизнь. «А ты, ты успел понять? — спросил Ватсон, — ты успел понять, что это такое? Или проплёлся пять десятков лет и решил, что сейчас можешь всех обмануть?» — «Почему обмануть, — возразил Ватсон. — Исправить. Возможно, всё ещё получится исправить. Нужно только очень постараться, и всё обязательно получится».

Боль, старая подружка, верная — такая не бросит — спутница, зашла сразу, обняла, охватила позвоночник, неторопливо принялась его скручивать, будто пробку с пивной бутылки. Заломило затылок, ватными, непослушными сделались руки. Ватсон глухо застонал, осторожно, словно боль могла расплескаться, наклонился — пружины сварливо заскрипели, — открыл тумбочку, достал заранее наполненный шприц. В бедро, через штанину, поршень до отказа, пустой шприц падает у кровати, теперь лечь и попытаться выпрямиться. Подумал отстранённо: что-то сегодня рано. Надо торопиться. Пока мозги ещё работают. Завтра. Решено — завтра.

Боль спряталась и делала вид, что её совсем нет. Солнце собиралось укрыться за соседней крышей, на улице под окном гомошили дети и лаялись сразу три тётки: две толстые и одна худая. Слов было не разобрать, только мат и визги. Ватсон поморщился, но форточку не закрыл. Весной пахло одурительно, небо после дождей стало высоким, ветер — мягким, под соседним окном собирался зацветать куст сирени, а сверху, — заболели, что ли? — вместо обычного визгливого бреда про любовь, слёзы и грёзы включили старенькое «Воскресенье»: «В моей душе осадок зла и счастья старого зола и прежних радостей печаль…» «До горизонта протянуть надежды рвущуюся нить, — проговаривал Ватсон, — и попытаться изменить, хоть что-нибудь». Так же весной, только тридцать лет назад, эту тему лабали в кабаке, и все ещё были живы, молоды и абсолютно счастливы. Ага, дальше гитарная вставка, Витёк ковырял на «Фэндере», девочки писали под себя и строили глазки, матроны помудрее бросали деньги в «бочку» и приглашали в гости, а Валера, пришедший из Афгана без правой руки, тоскливо смотрел, как молодой режет ритм, ломает переходы и теряется на сбивках. Валера был ударником от бога. Когда у него были две руки. Ватсон смотрел в глаза Валере, пока не закончили тему, потом взял из «бочки» червонцы и затолкал их в рот азеру, что пытался влезть на сцену, гортаня: «Бэлый роз гидэ, я, билят, заплатыл!». А Витёк красиво дал азеру в ухо, и тот исчез в пропахшем духами, дымом и вчерашними закусками кабачном зале. И тогда Ватсон взял коротко зафонивший микрофон, и, кивнув Валере, прочёл:

Солдаты с войны возвращались домой, —Марш играли.Солдаты с войны возвращались домой, —Пыль глотали.Не ровный устало держали строй,И вёл лейтенант с седой головой,Солдаты с войны возвращались домой,Их — не ждали.А дома, сиреной взломав тишину,Других послезавтра возьмут на войну.И те послезавтра пойдут на войну В клубах пыли.А тем, которых привёл лейтенант,Скомандуют: Смирно! На месте стоять!Солдаты! Кругом, возвращайтесь назад! Вас —Убили.

И была после славная драка, и накостыляли азерам и ещё каким-то двум краснорожим, наглым, пьяным в пыль полковникам, и Валера недурно работал одной левой и ещё головой, и азеры оказались потом не муслимами, а нашими православными братьями-армянами, классными парнями, приехавшими выкупать из военной прокуратуры своего племянника-дезертира, и мы пили с ними «Ахтамар», а потом искали тех самых полковников… «Боже, как давно это было», — пел Никольский, «скорая» давно уехала, Кента удалось выставить за дверь почти сразу, большой «Немирова» оставалось ещё полбутылки, и Ватсон засыпал. Засыпал. Всё будет завтра.

«Завтра — это сегодня, только завтра». Кто это сказал?!

Преимущество онкологии — отсутствие похмелья. Просто болит всё. Без локализации, так сказать.

Ватсон стоял под ледяным душем в общей умывальне, фыркая, — плевать на боль от резких движений, — растирался потом полотенцем. Потом, уже у себя, — заваривал чай. Потом — пил. На сегодня у него оставались ещё кой-какие дела, но можно было не торопиться. Настроение — лёгкое, спокойное, замечательное такое настроение. Ватсон набросил на кровать плед и присел на него, держа в руке новую чашку чая. В дверь поскреблись.