Андрей Столяров - Я - Мышиный король

Выделялись своей чернотой безгласые терпеливые кариатиды.

Кариатиды были особенно хороши.

Будто черная стража, опоясывали они все здание, и могучие закинутые назад руки их, как пушинку, поддерживали уплощенную крышу.

Ощущение, во всяком случае, было именно такое.

- Да, - сказал Борка.

Что в переводе на обычный язык означало: "Все в порядке. Мне нравится. Я доволен".

И Кеф, который чувствовал то же самое, в свою очередь тихо ответил:

- Да...

Очень трудно было выразить все это: мутную белесую светлость, заливающую собой весь город, легкое пощипывание мороза, который не обжигал лицо, а лишь заставлял кровь струиться быстрее, яркое распахнутое пространство, заполненное людьми и звуками - будто расстелили по солнцу и снегу пестрый цветной ковер.

Жизнь была изумительно хороша.

- Шаго-о-ом... марш!..

Рота двинулась, печатая шаг.

И немедленно из всех репродукторов, укрепленных на зданиях полукруглой площади, точно из десятка музыкальных шкатулок, надуваясь и лопаясь, потекла мелодия серебряных клавикордов.

Словно доносилась сюда из прошлого века.

- Равнение напра-а-а-во!..

Гвардейцы были в красных мундирах, стянутых перекрещенными ремнями, в лакированных, жестких, сияющих сапогах выше колен - причем в раструбах этих сапог горела синяя оторочка - в нахлобученных до ушей громадных бараньих шапках из черного меха, руки их в белых перчатках взлетали до уровня подбородка, а литые, наверное, подбитые пластинками стали, тяжелые каблуки, сотрясая окрестности, лупили в каменную мостовую.

- Ур-ра-а-а!..

Офицер, который шел впереди, вымахивал блистающей молнией сабли.

- Да здравствует наша непобедимая гвардия!..

- Ура-а-а!..

Радостный многоголосый крик поднялся над площадью.

Кричали, кажется, - все.

Кричали мужчины с красными разгоряченными лицами и с такими сиплыми голосами, будто они неделями не вылезали из прокуренных комнат, кричали женщины, тоже разгоряченные, полнотелые, в теплых чепчиках, прижимающие к себе раскормленных мордастых детей, кричали и сами дети, размахивая флажками, на которых по трафарету, несколько карикатурно был нанесен одухотворенный, как бы летящий вперед профиль Мэра, кричали даже немногочисленные старики - надувая лиловые щеки, сатанея, срываясь на астматический кашель.

- Ура-а-а!..

Кеф и Борка тоже кричали, забыв обо всем на свете. Впрочем, что было помнить: Мрак, который покрывал собою половину Вселенной, черную горячую воду, будто нефть разъедающую гранитные скалы, плоские ленивые волны, качающие на себе бревна обросшего топляка, кислый запах земли, заросли камыша и осоки, взгорбленные ощетиненные кустарником острова, словно кладбище мертвых ежей, раскинувшиеся в темной безжизненности, а над ними - протухшее небо, струящееся туманом; шорох лиственниц, стон одинокой цапли, и, как туша шипастого динозавра, вытягивающийся из-за островов, грозный, медленный скерринг, наполненный сарацинами.

Поднимаются весла, татуированные выжиганием, точно мокрая тряпка, распято на мачте холщевое грубое полотнище, разлетается над водой гортанная команда Геккона.

Помнить здесь было нечего.

И поэтому они помнить и не пытались, а лишь громко и беспорядочно кричали вместе со всеми. Звонкое мычание клавикордов будоражило и оглушало, полоскались в порывах ветра узкие городские штандарты. Им необычайно, сказочно повезло, потому что они протолкались практически к самому ограждению, отделяющему официальную часть площади от толпы, - загородки были довольно убогие, разнокалиберные и уже обтертые по верхнему краю многочисленными животами, но, по-видимому, очень прочно сцепленные между собой, треугольные их опоры вонзались в землю между камней, а за толстой металлической цепью, продернутой, наверное, для надежности, в коридоре пространства, которое запрещалось пересекать, заложив руки за спину, расставив ноги, будто истуканы, застыли нахмуренные милиционеры.

Форма у них по случаю праздника была парадная, и начищенные тупые ботинки блестели, как зеркало.

Милиционерам в такое утро приходилось несладко.

- Да, - опять сказал Борка.

Потому что приветственные возгласы уже умолкали, а когда они умолкли совсем и почетная караульная рота, развернувшаяся вдоль широких трибун, перестроилась в две шеренги, чтобы освободить место для громадной, наверное, трехтонной машины, словно танк, выползающей из дворцовых ворот, то оба они услышали, как совсем рядом с ними кто-то произнес с насмешливыми веселыми интонациями:

- Надо было купить букет цветов, Сэнсэй. Вот сейчас бы и преподнесли. Что может быть естественней патриотического порыва?.. А еще кто-то ответил - через мгновение, видимо, немного подумав: Хорошая мысль. Жаль только, что - слишком поздно... А первый сказал: Ничего не поздно, Сэнсэй. Пошлем Крокодила. Крокодил! Слетай-ка на проспект за цветами!.. А третий голос - тусклый, спотыкающийся, как пьяница, на согласных, протянул недовольно: А почему - опять я? Как бежать куда-то, так - обязательно я... А веселый голос сказал: А потому что ты - стоишь с краю. Ну-ка - за четыре секунды, одна нога - здесь, другая - там!.. А Крокодил неожиданно согласился: Ладно. Тогда деньги давай, у меня - ни копейки... А Сэнсэй, который, по-видимому, опять подумал, произнес, как будто сквозь плотно сжатые зубы: Прекратите. Достаточно. Поговорили и хватит... А веселый, не понимая, спросил удивленно: В чем дело, Сэнсэй?.. А нахмуренный, вероятно, Сэнсэй, ответил: Отлучаться кому-либо - запрещаю... А веселый сказал: Па-адумаешь - отлучаться!.. А Сэнсэй повторил: Все. Разговоры окончены...

Вновь заиграла музыка. Но теперь уже совершенно другая: громыхающий медью, торжественный Гимн Великого Города. Зазвенели фанфары, напирающая толпа как будто немного выправилась, серая, наверное, бронированная машина тут же, сворачивая, притормозила, и по ступенькам трибуны, сопровождаемый тушей Нашего Великого Покровителя, очень быстро поднялся высокий, немного сутулящийся человек, острый профиль которого виднелся на флагах и транспарантах.

- У... морда... - громко сказали в толпе.

Впрочем, относилось это, скорее всего не к Мэру. Относилось это, скорее всего, к Нашему Великому Покровителю, неуклюже, на четвереньках карабкающемуся в это время по лестнице.

Шерсть у него от непривычных усилий вставала дыбом, а когтистые задние лапы соскальзывали.

- У... рожа звериная...

- Навязали какого-то медведюгу...

- Дать бы ему кирпичом по башке...

Голоса, однако, были беззлобные.

Сам же Мэр, добежав до вершины, привычно остановился подняв к небу медально очерченное лицо, и немедленно стал похож на свое несколько карикатурное изображение, а когда Гимн завершился ликующим светлым аккордом, в долгом звуке которого проскальзывало нечто магическое, то все также привычно схватился за круглый деревянный барьерчик, опоясывающий трибуну, и, подавшись вперед, деловито, но в то же время возвышенно, как начало молитвы, бросил над чутко внемлющей площадью: