Дмитрий Биленкин - Лицо в толпе

Странное ощущение охватило меня после его слов. Близости? Или, наоборот, бесконечной далекости? Не стало пугавшей меня человекоподобной безликости, но и неведомый, грозно могучий пришелец тоже исчез. То, что приоткрылось в его словах, пронзило меня смятением, величием, ужасом. Что мы все перед временем? И каково же вдобавок лишиться смысла и цели! Изнывать в полете, в миллиардолетней тьме пространства, снова и снова устремляться к огонькам звезд, видеть все новые и новые миры, быть может, прекрасные, но такие чужие. Познавать, думать, чувствовать, зная, что это никому не нужно, для всех бесполезно, словно ты уже умер. Какой же, наверное, холод он нес в своей душе! Что перед этим все муки богов и титанов... Какая страшная, какая дерзновенная участь! Отречение от себя, вызов целой Вселенной, которая твердит разуму: "Нет, дальнейший шаг невозможен!", и вот уже все опрокинуто тем победным безумием, которое знакомо и человеку... Победа - и с ней мука бессмыслия, тоска, которую едва ли можно постичь.

Моя рука дрогнула в безотчетном порыве сочувствия, словно ее прикосновение могло передать каплю земного тепла тому, кто в нем так нуждался. Но рассудок мгновенно пресек неуместный порыв, вместо этого я лишь спросил:

- Значит, с надеждой на сверхсветовые перемещения надо расстаться?

- Да.

- Значит, для вас нет, а для нас не будет, другого выхода?

- Да.

- И ваши глаза еще не устали видеть?

- Нет.

- А ваша душа...

- Возможно, это случится скоро.

- Сознание бесцельности...

- И это тоже.

- Одиночества, постылой отверженности...

- Вы жалеете меня?

- Я вас понимаю. Надеюсь, что это так.

Он медленно отвел взгляд. Мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. Но этого, конечно, не было, маски не плачут. Мы сидели среди уличного гомона, под светлым осенним небом, близкие друг другу и безмерно чужие, как это часто бывает в психической вселенной, которая столь же огромна, неодолима, как и физическая.

- Я бы так не смог, - тихо и неожиданно для себя сказал я.

- Кто знает...

Он повернул голову, взглянул на меня так, будто впервые увидел, и, к моему изумлению, засмеялся негромким, совсем человеческим смехом. Тем безотчетным, ни с того ни с сего, каким иногда смеется старик или ребенок.

- Кто знает, - повторил он уже серьезно. - Из нашей безвыходности, оказывается, тоже есть выход.

- Какой?

- Наипростейший. Когда наши глаза устанут видеть или когда приблизится наш последний час, то мы... Мы устремимся к той ближней цивилизации, которой можно и должно будет передать все нами накопленное.

- Слушайте, но это же все меняет! - воскликнул я, точно и с моей души спала невыносимая тяжесть. - В самом деле, как просто, как замечательно просто... Так вот что поддерживало вас, теперь понимаю, почему вы до сих пор не сломились!

Он с улыбкой покачал головой:

- Все не так, как вы думаете. То, что я сказал... Самое непонятное, почему столь очевидная мысль не пришла мне в голову раньше? Страсть эгоистична, безумная вдвойне, должно быть, поэтому. Видите ли, желание отдать возникло у меня только сейчас.

- Сейчас? Каким образом?

- Самым обычным. Да, мы видели много миров, да, мы изучили не одну цивилизацию. И всюду, неузнанные, мы оставались чужими и все оставалось чужим для нас. А надо было всего лишь вот так посидеть и поговорить... Замыкаясь на себе самом, самого себя не познать, это так же верно для цивилизации, как и для личности. Под всеми солнцами верно. Спасибо за все - и прощайте!

- Постойте, куда вы, минуточку...

Я вскочил, но было поздно. Он уже растворился в толпе, которая поглотила его, как она поглощает всякого, - молодого и старого, мудреца и безумца, человека и нечеловека. Она всеобщность и этим напоминает Вселенную, где все возможно и все может сбыться.