Темна вода во облацех - Александр Федорович Тебеньков

Ни шевелиться, ни думать о чем-либо не хотелось.

Отбивая пальцами по подлокотнику неведомый и неслышимый ритм, он апатично поглядывал по сторонам — на задернутое тяжелыми шторами окно, на стеллаж во всю стену, забитый книгами, брошюрами и журналами явно научного вида, на другой стеллаж, поменьше, уставленный папками-скоросшивателями, на серый сейф в углу...

Скучно. Утомительно и скучно. А начинать дергаться — глупо. Средств и способов утихомирить у здешних хватит, а вот силы зря растратишь. И намерения свои выкажешь куда как явно.

Он прошел на кухню, поочередно заглянул во все шкафчики, в холодильник — и не удержался от сакраментальной киношной цитаты: «Ого! За чей счет банкетик?»

Аппетита не было, однако ж организм поддержать необходимо. Тем паче, что завтрак в бокс не подали, а дело к полудню.

Не заморачиваясь, он просто-напросто разбил в большую чашку три сырых яйца, взбил, круто посолил и залпом выпил. Но кофе варил не торопясь, по всем правилам и канонам, и в конце процесса от густого аромата даже чуть сильнее забилось сердце и заторопились руки.

Пить кофе он решил в гостиной, поскольку при обходе приметил на журнальном столике у дивана большую хрустальную пепельницу. А где пепельница, там, логично рассуждая, может оказаться курево.

Несколько пачек «Кента» дожидались в уголочке бара, рядом нашлась и зажигалка.

Первый глоток кофе, первая затяжка...

Еще раньше, в прихожей, Баринов разулся и снял носки, он всегда дома предпочитал ходить босиком. И сейчас, откинувшись на мягкую спинку дивана и положив ноги на журнальный столик, он вознаграждал себя за последние двое-трое суток вынужденного воздержания: глоток обжигающего кофе — затяжка хорошей сигареты, глоток кофе — затяжка сигареты, глоток — затяжка...

«Хорошо, черт!.. Все для блага человека, все ради человека, все во имя человека — и я знаю этого человека!»

Исследовать досконально новое место заключения Баринов не собирался, это можно будет сделать в процессе. То, что увяз он изрядно, сомневаться не приходилось: в такой комфорт «пленников на час» не помещают. И специально отслеживать прослушку тоже не стал. Чай, не бокс изолятора, где все на виду, здесь замаскировать микрофоны — раз плюнуть даже неспециалисту. А без внимания его, разумеется, не оставят... Значит, нужно всегда об этом помнить. Здесь, в коттедже, а также в других местах.

Веки отяжелели, глаза сами собой начали закрываться. Зона торможения в коре головного мозга возникла уже без всяких воздействий извне, естественным образом, и принялась распространяться вширь и вглубь...

Баринов проверил еще раз, погашена ли сигарета, и с наслаждением растянулся на диване, погружаясь в нормальный, закономерный в этой обстановке сон.

А приснился ему, как ни странно, Банник. Он стоял перед ним с неизменной полупрезрительной ухмылкой на лице, и что-то говорил, а вот что, Баринов не мог разобрать. Ярость и бешенство ударили в голову, и он ударил сам: тяжестью корпуса, прямым правой, по всем правилам — в эту ненавистную ухмылку. А попал — будто в вату...

Он открыл глаза и в первую секунду оторопел: в придвинутом кресле, через журнальный столик, сидел, прямо держа спину, Банник собственной персоной. И улыбался очень незнакомо, как-то минорно и почти сочувствующе.

Баринов даже затряс головой, стараясь выскочить из этого дурацкого сна, хотя прекрасно отдавал себе отчет, что уже не сон, не наваждение, а самая натуральная явь.

— Ты вот что, сходи, умойся, освежись, — мягко, опять же незнакомым тоном предложил Банник. — А я подожду... А потом уже и потолкуем.

Совет дельный, пусть и исходил от Банника, а к дельным советам Баринов всегда старался прислушиваться.

...Когда он вернулся в гостиную, действительно освежившийся и взбодрившийся под контрастным душем, Банник по-прежнему сидел в кресле, но столик был уже накрыт для беседы.

— Ты уж прости, Павел Филиппович, я немного похозяйничал...

— Да ладно уж, — Баринов аккуратно обошел его и сел на диван, потянулся за сигаретами. — Хозяин ты, а я — так, погулять вышел!

Банник щелкнул перед ним зажигалкой и, пока он прикуривал, сказал:

— О том и речь. Принимай дела — и становись здесь полноправным царем и богом. То есть директором института и моим заместителем по НПО. Хозяйственные вопросы оставь Долгополову, режимные — Арзыбову, а сам погружайся в чистую науку.

И, предупреждая жестом любые слова Баринова, продолжил:

— Сориентирую: мы в Подмосковье, на территории НИИ-403 научно-производственного объединения «Перспектива» при Совете министров. Сюда входят лаборатории, жилые и производственные корпуса, полигон. Естественно, предприятие режимное, закрытое. Штат чуть больше двухсот человек, это вместе с обслуживающим персоналом. Часть живет на территории, часть — в Москве, часть — в поселке неподалеку.

Баринов придвинул пепельницу, заложил ногу за ногу и откинулся на спинку дивана.

— Смотрю я на тебя, смотрю, — сказал он после небольшой паузы, — и не могу понять: ты всерьез думаешь, что я соглашусь на тебя работать?

Банник медленно покачал головой.

— На себя, Павел Филиппович, исключительно на себя. Все твое с тобой и останется... А вот это, — он обвел рукой вокруг, — и остальное прочее, что было — это только метод. Средство вырвать из тухлого болота, в которое тебя в свое время загнали, и дать возможность спокойно, без предвзятости оглянуться по сторонам, вспомнить прошлое, осмыслить настоящее, поразмышлять о будущем... Положа руку на сердце, ответь — разве в Киргизии, Грузии, Латвии, Хабаровске, Мурманске можно делать настоящую науку?

— Что ж ты так, огульно...

Банник махнул рукой.

— А-а, брось! Не хуже меня знаешь нашу систему: кому-то жирный пирог, а кому-то крошки с барского стола... или, как шутил один мой друг-физик: кому татор, а кому лятор... И еще. Я в курсе твоего пунктика по поводу оружия, военно-промышленного комплекса, работы на войну и прочего... Но пойми, это та же система, только всемирная. И заметь: Курчатов и Оппенгеймер — не только атомная бомба, но и ядерные реакторы, Королев и фон Браун — не только средства доставки, но и спутник, Гагарин, Нейл Армстронг... Да что я тебе говорю прописные истины! Эйнштейну приписывают изречение, что если в третьей мировой войне будут воевать атомными бомбами, то в четвертой придется воевать дубинками. Почему-то акцентируют — «бомбами» и «дубинками», а я бы выделил — «воевать». И неважно чем — копьями, стрелами, пулеметами, напалмом или баллистическими ракетами. Да хоть вилами и дрынами из плетня!.. Потому что агрессивность в самой сущности людей, а политики — вожди, фюреры, отцы народов, великие кормчие — то есть те, кто их организует, объединяет и натравливает друг на