Харлан Эллисон - «Если», 1994 № 09

Я надеялся только, что в последующем мои пробуждения не будут такими тяжелыми.

Я выпил сок и подошел к окну. Оно занимало полстены от пола до потолка, с обеих сторон его обрамляли изящные витые колонны. Я стоял между ними и смотрел в зеленый сад, на тропинку, огибавшую пруд с лилиями. В центре пруда бил фонтан.

Мне на плечи набросили синий шелковый халат. Мой невидимый слуга нерешительно произнес:

— Вас разместили в летних комнатах, сэр. Смертным поначалу в них уютнее всего. В следующей комнате вас ожидает одежда на выбор.

Безголосый, я не мог отказаться от этого предложения и перешел в соседнюю комнату.

Еще одно светлое помещение. Всю обстановку составляли подушки, достаточно большие, чтобы сидеть на них, и коллекция совершенно незнакомых музыкальных инструментов. Вдоль одной из стен стояла скамья с разложенной одеждой.

Это был гардероб принца. Он включал в себя все — от мягких шерстяных кофт до шелковых чулок и бархатных беретов.

Я выбрал простую белую рубашку с широкими рукавами и серую льняную тунику. Цвет, однако, оказался обманчив: серый в тени, на свету он вспыхивал травянисто-зеленым. К тунике нашлись и серые чулки. Из обуви я выбрал мягкие туфли без всяких украшений.

— А теперь, пожалуйста, сэр, следуйте за мной.

Я открыл было рот, чтобы сказать: «Я не могу идти за тобой, не видя тебя», — и снова закрыл, слова оказались не нужны. Кубок позвякивал на подносе; я шел за пустой посудиной, она вела меня по залам.

За время нашего пути тени стали длиннее. Мы вошли в темный каменный коридор, я видел много таких в замках на Земле. Мой слуга взял со стены факел. Он горел синим холодным светом, и пламя совсем не колебалось. Свет был голубее, чем лунный; я взглянул на свои руки, они были, как у трупа, а серебряный кубок, за которым я шел, сиял, как святой Грааль.

Факел остановился у двери, незримая рука распахнула ее. Внутри я увидел огромный зал, полный пирующих эльфов. Все было залито ярким синим светом факелов. Только за главным столом горели восковые свечи, но их золотой свет, встречаясь с синим, превращался в пятнисто-зеленый, словно пирующие за этим столом находились в зеленом лесу. Очарованный, я старался не обращать внимания на мертвенные блики, скользившие по лицам и одежде, уговаривая себя, что это, в конце концов, свет и ничего больше. Я никогда раньше не задумывался, насколько свет солнца и огня согревает наши глаза, наполняет их живым сиянием и даже больным придает румянец здоровья и золотит кожу влюбленных, делая их похожими на богов.

За высоким столом встала какая-то местная модница. Я с трудом узнал свою королеву. Она подозвала меня, и я пошел через весь зал мимо менестрелей и акробатов и преклонил перед ней колени на высоком помосте.

Конечно, все глаза устремились на меня.

— Встань, — ласково обратилась ко мне королева. Я поднялся с колен, но остался стоять там же, где и был. Справа от нее сидела очень симпатичная дама, а слева — вчерашний темноволосый охотник.

— Добрый вечер, Томас, — любезно приветствовал он меня, но по удивленному взгляду эльфа, сидевшего слева от него, я понял, что упоминание имени считается здесь неучтивостью. Я предпочел не заметить ее и любезно поклонился ему.

Охотник приподнял малиновую бровь.

— Так этот кутенок еще и немой, сестра? — обратился он к королеве.

Она ответила:

— Его слова предназначены только мне, но все же он не безгласен.

— Угадываю первый раз, — сказал Охотник. — Музыкант?

— Так и быть. Подскажу. Ветер не может того, что могут десять мужей.

— Угадываю второй раз: флейтист?

— Опять подскажу. Безголосое дерево, меч без клинка.

— Угадываю третий раз: арфист?

— Угадал с трех раз! — вскричала королева, а ее окружение захлопало в ладони. — Но ты догадался только наполовину.

— Неважно, — снисходительно проговорил Охотник. — Несомненно, это выдающийся арфист. В музыке ты разбираешься лучше всех.

Руки его лежали на столе одна на другой. Он медленно начал раздвигать их, а пространство между ними заполняла маленькая арфа, еще миг — и вот он уже держит в руках инструмент.

Она была из белого дерева, изогнутая, как лебединая грудь, с белым голубем, вырезанным на деке. Серебряные струны, казалось, сами собой звенели в изменчивом свете. У меня руки зачесались испробовать арфу. Лорд-охотник протянул ее мне.

— Мой дорогой брат уже делает арфисту подарки? — Голос ее насторожил меня и мигом вернул к тем преданиям, о которых я так часто пел. В них людям случалось принимать эльфийские дары, нередко на свою беду.

Королева избавила меня от необходимости думать дальше, она сама взяла арфу.

— Очень миленькая, — деловито произнесла она, разглядывая инструмент со всех сторон. Под ее взглядом цвет арфы начал меняться на эбеново-черный, а голубь превратился в загадочно вырезанный узел, оправленный в серебро. — Как. бы то ни было, ты услышишь его игру.

Я с радостью принял арфу у нее из рук.

— Сыграй нам, — сказала королева так же, как говорили до нее многие в десятках замков на Земле.

Только сидящие за столом обращали на меня хоть какое-то внимание; все остальные в зале вернулись к своим собственным увеселениям. Чтобы завладеть их вниманием, я мог бы начать с плясовой или грозной музыки, но неземной свет надоумил меня попробовать другое. Я давно понял: арфист должен доверять своему чутью. Музыка сама подскажет тебе, когда настает ее время. Я внял этому зову и начал играть вступление к «Тонущему Ису».

… Некогда в Малой Бретани жила-была принцесса. Однажды она изменила своему народу ради возлюбленного, открыла для него шлюзы, и вода затопила королевство. Это длинная вещь; я сыграл только плач тонущей земли, отныне навек затерянной на дне моря. Этот отрывок, нежный и печальный, всегда действует на слушателей.

Когда я играл первые такты, королевский стол слушал меня из вежливости, но вскоре музыка захватила их. Я играл негромко, только для тех, кто сидел рядом, чувствуя, как собирается позади меня внимание всего зала, словно огромный теплый зверь готовится к прыжку. Я начал играть погромче, уже для всех… и весь зал стал моим.

Я знаю эту огромную тишину, как знаю воздух, которым дышу, и воду, которую пью. В деревенском кабачке или в замке она одна и та же.

Тишина длилась даже тогда, когда затих последний отзвук струн.

Я стоял молча, руки неподвижно лежали на арфе. Кто бы ни нарушил тишину, это буду не я: для менестреля молчаливое внимание слушателей — высшее посвящение.

Нарушил его неожиданный мужской голос, взревевший: «Пить! Пить! Меня мучит Красная Жажда!»