Владимир Михайлов - Один на дороге

- У вас не осталось его портрета, фотографии?..

- Ни одного. Что-то он забрал, остальное уничтожил. Хотя я очень просила его не делать этого... Но, как всякий мужчина, он сделал по-своему. Он сказал, что не нужно, чтобы здесь оставались его следы.

- Почему же он не взял вас с собой, отступая?

- Я хотела быть с ним. Однако он сказал, что будущее темно, и что в любом случае я могу остаться одинокой и беззащитной, а здесь, сказал он, будут помогать хотя бы стены: здесь я привыкла быть хозяйкой. И он оказался прав.

- Что с ним стало потом? Вам что-нибудь известно?

- Мне известно все. Он погиб на следующий же день во время бомбежки в порту, где они ожидали посадки на пароход. - Она произнесла это спокойно, словно бы речь шла о посторонних людях, а не о ней и человеке, которого она любила.

- Вы уверены?

- Да, - сказала она и усмехнулась. - Я была там, рядом. Хотела проводить его. Первое время я жалела, что другой осколок не попал в меня. Но со мной ничего не случилось. Я сама его похоронила. - Она угадала мой следующий вопрос и покачала головой. - Нет, могила не сохранилась, как и все кладбище. Но я помню, где она была.

- И все остальное время вы прожили здесь?

- Нет... но в конце концов я вернулась. И даже смогла поселиться в своем доме. Мебель, во всяком случае, уцелела. Но это уже не имеет отношения к нему.

- Поговорим о нем, - согласился я. - Итак, он был сапером?

- Кажется, так это называется по-русски. Он занимался взрывами. Поэтому он и считал, что профессия делает его всесильным. - Она помолчала. - Он говорил, что только люди несведущие считают, что в его профессии все решает это - ну, то, что взрывается. Шпренгштоффе.

- Взрывчатые вещества.

- Да. Странно - мне никогда не случалось называть это по-русски... Он говорил, что в постоянной борьбе того, кто хочет взорвать, и того, кто хочет предотвратить этот взрыв, побеждает интеллект. Разум. Что взрывное вещество - лишь грубая сила, которая ничего не может, если разум ею не повелевает. Стихийная сила. Он говорил, что управлять стихией - большое искусство. И что именно потому это ему нравится.

- Ему приходилось много заниматься своим делом?

- Да, немало. Он служил здесь, на месте, много лет, но служил не в каком-то полку, одним словом, не с солдатами, которые маршируют и стреляют. Это было какое-то учреждение, почти как контора, только военная. И он там служил, но его часто вызывали куда-то в другие места - иногда на день или два, иногда на целые недели. Он говорил, что редко делал что-нибудь сам, он больше указывал, давал советы. Он говорил, что по его действиям можно было бы очень точно установить, как развивалась война, когда кончались удачи и начинались неудачи: сначала ему приходилось предотвращать взрывы, а потом взрывать самому.

- Вы сказали, это ему нравилось?

- Он считал, что взрывать скучнее. Но если постараться, то и это может оказаться интересным. Как партия в шах.

- В шахматы. Он играл?

- Он пробовал даже научить меня. Но мне это не понравилось. Я думаю, что это не женская игра.

- Так, - сказал я. - Борьба интеллектов, шахматы... А еще?

- Не знаю, что вас интересует... Ну, например, он говорил, что надо верить в магические числа, от которых в жизни зависит многое, только надо угадать их, потому что они для каждого человека свои. У него, например, были... всех я не помню - но было три, потом двенадцать... Однажды, когда у него хорошо получилась какая-то работа, он пришел очень довольным, мы пили шампанское, и он два или три раза повторил: "Лизе, на этот раз мне удалось использовать и три, и двенадцать, они хотели примитив, но с тремя и двенадцатью я сделал маленький шедевр. Как законченная картина".

- А о чем он говорил это, не помните?

- Он никогда не говорил о службе ничего, не называл, не объяснял. Только иногда вот так... эмоционально. Он объяснял мне, что дело не только в том, что это запрещено, но и в том, что разговоры о зле увеличивают количество зла в мире, но это не должно касаться женщин. Однажды мы возвращались из локала, он купил мне цветы и сказал: "Вот если бы я выращивал цветы, я бы ничего не скрывал от тебя, Лизе".

- Выходит, он считал войну злом?

- Но неизбежным. Он говорил, что жизнь вообще есть сочетание добра и зла, одно без другого невозможно, и сатана так же необходим, как и бог.

- Верил он в бога?

- Мы не говорили об этом. И в церковь он не ходил. Я - да, но без него. Однако, знаете, как это бывает - в разговорах упоминают и господа, и дьявола, но по этому нельзя судить, верят в них, или нет.

- Да, верно. Значит, он понимал, что делает зло?

- Не потому, что он сражался на той стороне, а не на вашей. Он не любил нацистов. Но и вас тоже. Я ведь сказала вам, как он думал о политике. А что касается зла... Он говорил, что всплеск зла неизбежно ведет потом к такому же всплеску добра. И наоборот, к сожалению...

- Он говорил - к сожалению?

- Нет, это уже я... Он говорил, что чем страшнее окажется в конечном итоге война, тем больше времени пройдет до следующей. И поэтому, говорил он - пусть война будет страшной.

- Веселый разговор, - усмехнулся я. - И все же вы его любили?

- Женщины ведь любят не за политику. Во всяком случае, меня воспитывали не так. - Она надменно повела небольшой головкой с седыми, но все еще пышными волосами. - Он был сильным, веселым человеком, и понимал, что женщине нужна не политика, а любовь, преклонение, цветы и нежные слова. Она усмехнулась, на этот раз неприязненно. - И если вы сумели внушить женщинам, что им нужно что-то другое, то совершили большее зло, чем покойный Гюнтер с его взрывами...

- Да, - сказал я, - но что поделать - такие времена, экономика требует. Да и сами женщины добивались - вот, добились... Скажите, его учреждение где оно помещалось? Вы, наверное, знали.

- Да. Но ни дома, ни той улицы давно нет, с сорок пятого года. Сейчас на том месте построена большая гостиница.

- Выстроена гостиница? Вы точно знаете?

- Иначе я бы не говорила.

Не то, совсем не то... Человек этот, майор Шпигель, мой коллега и противник, не имел отношения к интересовавшему меня объекту. Или, может быть, все-таки имел? Недаром ведь в туннеле я обнаружил зеркальце - такое же, как здесь, в углу портрета...

- Скажите, он не рассказывал вам о делах, которыми занимался здесь, в городе? Вы знаете, в чем заключалась его служба и, значит, понимаете, что в конце войны, а может быть, и раньше, он должен был готовить к уничтожению многое здесь, в самом городе. То, что не должно было достаться нам. Может быть, он все же говорил вам что-нибудь?

Она покачала головой.

- Могу лишь повторить: он не говорил со мной о делах, и был прав: они меня не интересовали. Мне нужен был он сам, нужно было, чтобы я чувствовала Хего рядом. А когда его не было - какая разница, что он там делал... И разве это сегодня так важно?