Андрей Попов - Дверь в сказочный ад

В загробном мире?

Возможно, только уже не помню, какой он по счету: четвертый или пятый. И каждый раз, пробуждаясь, приходилось созерцать одну и ту же картину: взмокшую от обильного пота кровать, стены моей спальни, старинные гобелены с архаичными библейскими сюжетами. Ранние солнечные лучи пытаются оживить эти мертвые картинки. Перед взором искрятся какие-то цвета и краски, и все-все-все вокруг действует мне на нервы. Каждое такое утро приходит в голову одна и та же мысль: может, все-таки обыкновенный кошмарный сон? И он наконец-то завершился?

Сегодня я очень долго не вставал, утопая в глубокой перине и тупо созерцая осязаемый мираж собственной гробницы. Назвать ее спальней было уже не совсем корректно. Хотелось притвориться спящим, а еще лучше — притвориться мертвым, чтобы меня больше никто никогда не тревожил.

Из-за двери донесся голос миссис Хофрайт, которая ругалась на горничную, а та робко оправдывалась и просила прощение. Со стороны улицы в мои покои проникал стук топора: наверняка Ганс заготавливал дрова, подгоняя криками других слуг. Боже, как все это походило на нормальную жизнь! Лекарственная мысль, что это, возможно, и есть нормальная жизнь, была как освежающий глоток прохладной воды.

Уеду отсюда! Сегодня же! Навсегда!

Немного приободренный этим решением я распрощался с периной и тяжелой поступью дряхлого старика спустился по лестнице на первый этаж. Там Виктория мыла полы. Едва заметив меня, она стала работать с двойным усердием. Миссис Хофрайт, как впрочем, и дворецкий, по-моему в этом замке была вездесущей: могла внезапно появиться в любой момент в любом его уголке. Сначала она попыталась мне улыбнуться, но вовремя уловив мое состояние, заботливо спросила:

– Вы опять плохо спали, мистер Айрлэнд?

Я промычал нечто невнятное и направился с ее глаз долой.

– Может, вам все-таки стоит принять таблетки, прописанные доктором? — крикнула она вдогонку.

– Миссис Хофрайт, умоляю, оставите меня в покое!

Проходя по гостиной, я поднял голову на портреты. И снова вступил в этот поединок взглядов. Шестеро против одного. Мой — слегка шокированный, смиренный, недоумевающий, их — холодные, без искорки жизни, просто нарисованные на полотне. Я уже знал, что если вновь сорву эти картины и брошу в огонь, это абсолютно ничего не изменит.

Я признаю себя побежденным.

– Прощайте, господа…

Проронив эту фразу — презрительно, как бросают в лицо перчатку, я вышел в сад, где надеялся хоть на некоторое время обрести если не покой, то подобие покоя. Прохладный утренний ветер должен был выдуть дурь из моей головы, а приятные цитрусовые ароматы — наполнить образовавшийся вакуум привкусом жизни. Но потом я понял, что во всем Менлаувере сейчас не найти и уголка, где я мог бы испытать настоящее успокоение. Даже лес вокруг с его тропами, полянами и рощами на протяжении всей оставшейся жизни будет напоминать мне об этих днях, пораженных безумием. Облаченный ипохондрией, как траурной одеждой, я пассивно смотрел на декорации увядающей осени, ни о чем не думая, ничего не понимая. Даже не предпринимая попыток о чем-либо подумать или что-нибудь понять… Вспомнилось одно четверостишие Пессимиста:

«Испортился детских мечтаний нектар,Я вырос из грез, и всеведущий БогМне дал ядовитый мышления дар,Свою осознать чтоб ничтожность я смог.»

В детстве какое-то время я тоже увлекался поэзией: в том смысле, что сам марал бумагу и имел способность восхищаться, как это делают другие. Увлечение это было родственно пылким юношеским чувствам — легко воспламенялось и также легко гасло. Поэтому оказалось мимолетным. Прошел год, и вся моя лирика куда-то выветрилась. Душа охладела и стала искать более грубые, более острые наслаждения. Даже стихов своих не сохранил. Осталась только рукописная тетрадь с творениями Пессимиста. Так как его никто не публиковал, он делал копии от руки и сам раздавал их друзьям. Да, он был по-настоящему предан музе. А я «вырос из грез» и с головой окунулся в бизнес, поэзией моей жизни стал простой прагматизм, а стихи… на них не заработаешь денег, не положишь в карман, ими не насытишь желудок. Простите за излишний цинизм.

Но почему тогда в своей исповеди я так часто обращаюсь к ним?

Глава шестая

– Голбинс!!

Дворецкий появился незамедлительно, слегка запыхавшийся, но как всегда, с безупречным внешним видом.

– Послушайте, Голбинс, я уезжаю из Менлаувера. Причем, навсегда. Меня этот факт не особо радует, вас, думаю, не особо огорчает. В центральных газетах я дам объявление о продажи поместья, но покупателями будете заниматься лично вы. Мой новый адрес и письменные инструкции получите на днях. Понятно?

– Все будет исполнено, сэр, — он наградил меня легким кивком.

– А теперь позовите моего кучера.

Мэтью пришел ко мне с понурой головой, опасаясь, что я снова начну на него кричать.

– Мэт, закладывай кабриолет, мы отбываем максимум через час.

Я уже начинал ощущать привкус свободы, которая находилась где-то там, за линией горизонта: там, где обитают кирпично-каменные чудовища индустриальной цивилизации. Да-да, тот самый шумный мир, от которого я совсем недавно бежал и куда возвращаюсь с еще большим рвением. Наконец-то этот добровольный плен пришел к завершению! Впечатлений в избытке. Воспоминаний — на всю оставшуюся жизнь. Я последний раз прошелся по всем трем этажам этой прекрасной тюрьмы, собрал самые необходимые личные вещи, а за остальными пришлю того же Мэта. Попозже. Тут мне навстречу выбежала Лули, сверкая рыжими косичками.

– Мистер Айрлэнд, вы правда от нас уезжаете?

– Правдивее не бывает. У тебя все хорошо?

– Да, куклы пока спят, я их уложила. А хотите я вам стишок расскажу? Сама придумала!

Я изумленно поднял брови, а девчонка рада стараться, протараторила какое-то дурацкое четверостишие:

– «Внизу города тюрьма,Скоро-скоро будет тьма,Шесть лгунов хлебают с миски,А седьмой увидит киску!»

Не знаю даже, что сказать. У Пессимиста это дело явно лучше получалось, и я мягко произнес:

– Лули, иди-ка лучше играй в свои куклы.

Потом я холодно попрощался с миссис Хофрайт, а также в некоторыми слугами, которых близко знал. Снизошел до того, что поцеловал Викторию в щеку, пожелав ей счастливого замужества.

И вот уже топот копыт, меняющаяся череда лесных пейзажей, привычная дорожная тряска. Память еще хорошо хранила запах заводов и фабрик, запах большого скопления людей, запах суеты и шума, уличных каруселей и ярмарок — словом, все то, что связано с большими городами. Каменная страна из каменных стен с окаменелыми выражениями на лицах ее обитателей — так некоторые называют промышленные центры цивилизации. Но уж лучше отдаться плену обезумевшего Мира, чем всемирного Безумия. Лучше раствориться в уличной суете, надеть на себя серый невзрачный пиджак под цвет тротуара, услышать гомон множества людей, ругань рыночных торговцев, вспомнить, как выглядят соблазнительные легкие платья куртизанок, а слово «Менлаувер» вообще выкинуть из своего лексикона.