Андрей Лазарчук - Параграф 78

   Процесс пошёл.

   Скиф принёс жетоны Любы и Спама. Прихватив жетоны Пая и Фестиваля, он повесил их все вместе на тот цветок, у которого мы забрали кашпо. Наверное, таким способом он попытался перед цветком извиниться.

108.

   Время бежало наперегонки с самим собой…

   Объясняю: на синтез одной дозы ингибитора уйдёт полтора часа (точнее, девяносто шесть с половиной минут), и ничего с этим не сделать. Остальное считайте сами. Возьмите карандаш и бумагу в клетку – и старым дедовским способом, в столбик…

   Почему я убил Любу и Спама? Потому что продержаться шесть часов – это было нереально. Тем более что у Спама, по моим ощущениям – началось… То, чем я стал, начало чувствовать своих – примерно так, как раньше я щекой ощущал метров с трёх, включён утюг или нет. Так вот, Спам вот-вот должен был включиться, прозреть, инициироваться, – называйте это как хотите. А Люба – ещё нет. Зато и в Лисе, и в Скифе ощущалась какая-то внутренняя вибрация, дрожь – наверное, самое начало процесса, которое я пропустил у дока и Феста, потому что сам ещё был недоразвит, и у Спама, потому что по уважительной причине отсутствовал…

   (Как я понимаю сейчас, у меня процесс развивался медленнее, чем у всех остальных, из-за опухоли – проклятый вирус и раковые (да знаю я, что это не рак в точном значении термина, знаю, и говорю так исключительно для простоты восприятия) клетки вцепились в один и тот же участок мозга; исходя из того, что я наблюдал в себе и что вычитал в записках Тихона (я их видел несколько секунд, но этого хватило) – я продержался в состоянии мозговой гиперактивности раз в пять дольше, чем все остальные; не было бы счастья… Впрочем, счастья-то всё одно не было.)

   В общем, три часа – это был максимум, на который я мог рассчитывать. Или полтора, если суп закипит слишком быстро.

   Но теперь надо было придумать, как списать эти три часа…

   Вы хочете песен? Их есть у меня…

   Конечно, я придумал эту херню с поединками с одной-единственной целью: стравить в финале Лису со Скифом. Вы уже и сами догадались, наверное. Подозреваю, что и Лиса – догадалась. Но она при этом знала (про себя; и никому бы не сказала), что припишет мне заведомо любую гадость, а потому – именно потому – в глубине души не поверит никаким собственным догадкам про мои низости. Непонятно? Ещё раз: она знает, что придумывает всем моим поступкам низменные мотивировки – а следовательно, я безупречен; но при этом она себя ведёт так, будто верит как раз всякой гадости. Это такая игра в бытовое садо-мазо.

   Что, стало ещё более непонятно? Вот-вот. А каково было мне?..

   Впрочем, мы отвлеклись.

   Итак, уже после того, как игрушка «Гладиаторы» была запущена, выяснилось, что один-два человека всё-таки могут арену покинуть. А поскольку выбирать предстояло опять же мне, то как-то так само собой получилось, что в выигрыше окажется Лиса. Или Лиса и некий бонус.

   (Если бы фокус прояснился до начала игрушки и всё решалось голосованием, то это тоже оказалась бы Лиса… вот и говорите после этого про свободу воли…)

   Меня вычёркиваем. По ряду причин.

109.

   – Задумался? – голос Скифа как сквозь вату.

   Я понимаю, что это со мной. Гипогликемия. Ставший реактивным мозг жжёт глюкозу со страшной силой. Мне нужен сахар. И быстро. И много.

   – Да, – говорю я. – Сейчас…

   Выплываю, как аэростат. В биохимию – там на полках растворы, и среди них – сорокапроцентная глюкоза.

   Нахожу, пью. Отдаёт жжёным хлорвинилом.

   В глазах понемногу светлеет.

   Возвращаюсь.

   Что-то без меня произошло, какими-то обоюдными ядовитыми уколами они тут обменялись, я не слышал. Учтём и это: когда падает сахар, новые способности пропадают (наряду со старыми).

   Сажусь, тру морду. Потом сую лапу в кашпо.

   – Гудвин, ты…

   Молча вытаскиваю два жетона. Один вешаю себе на шею, другой бросаю Лисе.

   – Пошли.

   – Ты же ранен…

   – И когда это тебя останавливало? А то, может… – поворачиваюсь к Скифу. Он бледноват с лица. – Третьим будешь?

110.

   Ох, как он меня ненавидит. Даже начинает заикаться:

   – Эт…то в как…ком смысле?

   – Ну, в смысле в том – раз уж мы остались втроём, то, может быть, устаканим наши отношения?

   – У нас нет никаких отношений! – вспыхивает Лиса.

   – Конечно, нет, – говорю я. – Поэтому и предлагаю – устаканить.

   – Слушай, – говорит Скиф, – я тебя не понимаю, я не понимаю, что за игру ты ведёшь, что ты затеял, во что нас втягиваешь – так я лучше пойду, а? Я лучше пойду.

   Он выходит из конференц-зала, Лиса делает вслед ему несколько шагов, но дверь хлопает как-то особенно окончательно, наотрез, и Лиса замирает. Жена Лота, обратившаяся в соляной столп.

   Я подхожу к ней сзади и приобнимаю за плечи здоровой рукой.

   – Чего остановилась-то?

   – Могу и уйти, – говорит Лиса, но не двигается.

   – Иди, – говорю я. – Иди. Он мой друг, он тебя любит. А я уже всё всем доказал. Иди.

   Если бы Лиса умела вздыхать, я бы решил, что она вздохнула.

   – Вы со мной, как с куклой…

   С надувной, думаю я. Говорю – другое:

   – Хочешь продолжать самоутверждаться? Типа – такая ты правильная и справедливая, и поступаешь так честно? Ага? Тогда давай и я стану: вот он я какой красавец, весь в белом, безупречен и благороден. А этот идиот… весь из себя такой Мышкин…

   Я обхватываю рукой её грудь и нагло потискиваю.

   – Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим папараццио… Давай напоследок, а? Для остроты ощущений?

   Она вырывается:

   – Знаешь что!

   – Догадываюсь.

   – Если догадываешься, то отсоси себе сам!

   – Фи. Гнусный мелкотравчатый американизм. По-русски так не говорят. По-русски говорят…

   Но Лису не интересует, как говорят по-русски. Она выскакивает из конференц-зала, хлопая дверью погромче Скифа.

   Иду следом. В конце концов, это наш поединок.

   Надеюсь, последний.

111.

   В тот момент я уже заполнил собой весь объём станции и только краем глаза наблюдал, как одна маленькая фигурка преследует другую, старательно производя побольше шума… Я не знаю, как объяснить то, что происходило со мной, с точки зрения позитивистской науки. Возможно, это и было то «многое на свете, друг Горацио…» Я не знаю, каким способом я получал ту или иную информацию, как её обрабатывал и почему воспринимал именно так. По большому счёту, меня это не интересовало.