Михаил Тырин - Семьи.net (сборник)

Как-то, не выдержав, я позвонил в этот журнал. Оказалось, что он еще существует, но о человеке, несколько десятилетий назад составившем эту задачу, там ничего не знали.

Вот и сейчас, расставив фигуры, я забываю обо всем. И Зарайский с подругой, лихорадочно стремящиеся в последний раз испить из чаши наслаждения, и демонстративно громко звякающая посудой жена, и весь наш погибающий мир – все отходит на второй план и выцветает, как силуэты на старой фотографии.

У меня вдруг возникает уверенность, что задача будет непременно решена и станет некоей суммирующей чертой моего существования. Итак, за дело! Я склоняюсь над доской и массирую виски. Прежде в большинстве случаев я начинал решать задачу наиболее вероятным атакующим ходом коня или ладьи, теперь же отважно берусь за дальнюю пешку, кажущуюся совершенно безнадежной. После пешки я решительно двигаю ладью, отсекая черному королю все верхние линии поля. Неожиданно все проясняется… Озаренный, я начинаю быстро двигать фигуры, выстраивая их вокруг черного короля. Он, беспомощно задирая полы длинной мантии, мечется по доске, но тщетно – спасения нет. Мат! У меня готово вырваться радостное восклицание, но внезапно я понимаю, что хоть и поставил мат, но не в четыре хода, а в пять! Значит, я опять потерпел поражение, и снова язвительный В. Коршунович взял надо мной верх.

«Ах ты жук! – думаю я. – Ну ничего, скоро я сам тебя увижу!»

Я уже убираю фигуры в коробку, когда из комнаты появляются Зарайский с подругой. Оба смущены и недовольны, и я догадываюсь, что от спешки и нервного напряжения они испортили себе свой последний раз. Моя жена тоже это чувствует, и ей становится немного легче.

– Ну что ж теперь… Давайте перекусим! – говорит она устало.

Юрий и его подруга садятся за стол и молчат. Молчим и мы. Каждый из нас понимает, что настал самый важный момент в истории человечества и вот-вот будет поставлена завершающая точка, но теряемся и не знаем, что нужно говорить и о чем думать в такую минуту.

Так как изменить уже ничего нельзя, моя жена великодушно решает пойти на примирение. Я удивлен, так как знаю, чего ей это стоит.

– Давайте хотя бы познакомимся! Нельзя же встречать конец света с человеком, не зная его имени, – говорит она, обращаясь к спутнице Зарайского. – Я – Нина.

Спутница напряженно улыбается. Ей не хочется представляться, но промолчать было бы невежливым, и она говорит:

– А я Аня.

– Так вот как тебя зовут! А мне не говорила! – наивно удивляется Зарайский. Удивление не мешает ему орудовать ложкой и с горкой накладывать на тарелку салат оливье.

– Как не говорила? – поражается моя жена. – Разве вы не знакомы?

– Почему не знакомы? – обижается Юрий. – Часа три уже. Не символично ли, что я нашел девушку своей судьбы именно сегодня?

Я едва сдерживаюсь, чтобы не напомнить Зарайскому, что он находил девушек своей судьбы и во многие другие дни, и всякий раз вскоре обнаруживалось, что он ошибся. «Возможно, – думаю я. – Аня действительно девушка его судьбы, но не потому, что она создана для него, а потому что он просто не успеет в ней разочароваться».

Мы открываем коньяк и пьем за встречу. «Хеннеси» в самом деле хорош, что неудивительно, так как одна его бутылка стоит столько, сколько я зарабатываю за неделю.

– Где вы познакомились? В клубе? – спрашиваю я, зная, что у Юрий любит порой пройтись по ночным клубам.

– Почему в клубе? – говорит Зарайский, с сожалением отрываясь от салата. – Просто на улице! Я ехал к вам, встал на светофоре, а тут смотрю: девушка кошку целует. Мокрая такая кошка, короткошерстная, хвост висит как веревка. Я вылез из машины и говорю: «Вас подвезти? Не хочу быть назойливым, но в такую минуту плохо быть одной».

На лице моей жены на мгновение вспыхивает брезгливое удивление спокойной, уважающей себя женщины, которая не знакомится на улице и не целует бездомных кошек, у которых вполне может оказаться стригущий лишай. С точки зрения моей жены, именно такие неуравновешенные, взбалмошные бабенки, как Аня, которые развратничают в чужих домах с первым встречным и целуют кошек, забывая при этом их покормить, виноваты в том, что наш мир гибнет.

– Сама не знаю, зачем я ее целовала, но у нее был такой одинокий вид… – словно сама не до конца себя понимая, говорит Аня.

– Бедное животное… А где эта кошка сейчас? – участливо спрашивает моя жена.

Аня не слышит или, скорее, делает вид, что не слышит, глядя над нашими головами в темное окно. Мы с женой ей безразличны. Она не хочет ни перед кем оправдываться, не хочет меняться, хочет оставаться такой, какая она есть. С улицы доносятся пьяные выкрики и оглушительные хлопки. Вначале мы думаем, что это выстрелы, но по взвившимся вверх ярким огням понимаем, что петарды.

Неожиданно Аня поворачивается ко мне и спрашивает:

– По-вашему, что такое душа?

Вопрос этот так внезапен, что я немного теряюсь, но все же отвечаю:

– Э-э… Ну как вам сказать… существуют разные определения души… Одно из них гласит, что души вообще нет, а существует проводимость нервных импульсов в коре головного мозга.

– А лично вы как думаете? – допытывается Аня.

Я честно задумываюсь и отвечаю:

– Я думаю, что душа – это то, что мы есть за вычетом физиологии.

– Из меня нельзя вычитать физиологию, – протестует Зарайский. – Если ее вычесть, от меня останется меньше ноля.

– Главное тут не физиология, – говорю я. – Я недавно читал в журнале беседу с одним священником. Он утверждает, что самый большой наш грех, за который нас наказывают, это неспособность любить и неблагодарность. Мы не умели ценить того, что было нам даровано.

– А что нам было даровано? Ничего не было! – вдруг взвивается моя жена. – Ну жили, хлопотали, вертелись, копили в себе раздражение, винили друг друга в чем-то – вот, собственно, и все. Дай нам еще пять жизней – будет одно и то же…

Рука Зарайского замирает на полпути к бокалу. Я буквально вижу, как в мозгу его, точно искристое шампанское, стремясь поскорее вырваться наружу, кипят и пенятся мысли. «Сейчас будет монолог», – предполагаю я и не ошибаюсь.

– А ведь про пять жизней ты это верно! Дай нам хоть тридцать три рая, все равно мы будем брюзжать! – восклицает Зарайский. – Значит, все дело тут не в окружающем мире, а в нас самих. Вместе с яблоком познания добра и зла мы сожрали точащего нас червя недовольства. Жили питекантропы в пещерах и брюзжали: «Что за жизнь! Ледник ползет, вождь дурак, мамонтятина воняет». Прошло сколько-то там тысяч лет, мамонты вымерли, и опять не то: и татары пошаливают, и зубы болят, и жена сварливая, и дети неблагодарные… Прошло еще лет пятьсот, и вот мы сидим в квартирах с водопроводом, летаем на самолетах – и все равно нам плохо и тошно. До чего же мы, должно быть, надоели Богу нашим вечным брюзжанием!