Предсказание дельфинов - Вольф Вайтбрехт

Прежде чем Шварц начал, Амбрасян снова заговорил: - Для публики мы пересняли всё в цвете, со стереозвуком. На обычную камеру, совершенно верно. Эти, если можно так выразиться, копии воздушной проекции получились на удивление удачными, с превосходным качеством изображения. Воссоздание аппарата Лаурина в обозримом будущем невозможно. Поэтому, чтобы сохранить технологию Лаурина, мы будем проводить первоначальную демонстрацию крайне редко и только для небольшой аудитории. Изначально она предназначалась для небольшой и очень маленькой аудитории. Астронавты использовали систему на борту как своего рода - домашний кинотеатр. Мы не знаем, как долго длился их космический полёт, но одно мне кажется очевидным: они не хотели терять память о своей звезде, о своём доме.

Не прошло и минуты, как Бертель лежал посреди цветущего луга. Он был так удивлён, что запрокинул голову, когда сине-зелёные травы, колыхаясь на ветру, приблизились к его лицу; ему показалось, что он чувствует, как кончики травинок щекочут его подбородок. В то же время в воздухе раздался лёгкий и нежный щебет; совсем рядом с его глазами крошечный пушистый комочек пролетел сквозь кончики травинок, издавая щебечущую музыку, но двигался он так быстро, что он не мог определить, птица ли это в земном смысле. Вот он сидит на крепком стебле и смотрит на Бертеля. Меньше синицы, гораздо меньше, мерцает, как колибри, но это не была ни синица, ни колибри, это не была птица, у неё не было перьев. Что там мерцало и блестело, что это было? Неуловимо. Мех, щетина, тонкая, разноцветная чешуя – у малыша не было птичьих крыльев; наконец, Бертель придумал аналогию: он был похож на ярко окрашенную карликовую летучую мышь, только клюв напоминал птичий. И вот он снова запел, изо всех сил растягивая гортань, щебеча и издавая такие весёлые и громкие трели, что смотреть на него было одно удовольствие.

Бледно-оранжевое небо простиралось над сочной сине-зелёной травой, по ней плыли белые облака; за колышущимися синими и бирюзовыми головками цветов, странными родственниками подсолнухов, простирался горный пейзаж. Что же пробиралось сквозь траву? Оно было далеко, и поэтому его трудно было разглядеть: какое-то существо, лениво и размеренно поднимающее и опускающее головы. Животные, теплокровные? На Земле этот вопрос был бы абсурдным; можно было бы сразу принять это за стадо коров, пасущихся на лугу. А здесь… Справа на картине были строгие геометрические фигуры – дома, конюшни, бунгало?

Бертель почувствовал, как его вдруг схватил невидимый кулак и вдавил в кресло. Он лишь издалека чувствовал руку Хельги, сжимавшую его руку. Они стремительно мчались, и он физически участвовал в этом ускорении. Под ним мелькнула пластиковая трасса. Тот же розовый оттенок, что и в зале Астронавтов в Скале – тогда она светилась ночью, самосветящаяся трасса, самосветящиеся улицы и площади: феноменально, подумал Бертель. Он забыл обо всём вокруг: о зале и людях, о пальцах Хельги на руке; он парил, он всецело отдался удовольствию полёта и парения, восторгу и радости созерцания… Рама окна из красноватого металла была так близко, что можно было дотянуться и схватить её. Когда ему показалось, что он вот-вот потеряет равновесие на повороте, он резко дернул левой рукой влево, чтобы удержать равновесие, и схватился за бедро сидящего рядом; но этого не заметил; он сам был в повороте. Это было страшно. На мгновение он вернулся в большой, тёмный зал; рядом с ним сидела Хельга, его жена – проклятая иллюзия, подумал он, иллюзия в трёхкратном размере, что можно вылететь из себя, словно из раковины – где граница магии?

От неё невозможно было скрыться, невозможно. Воздушное судно Бертеля приблизилось к зданию, к комплексу сооружений, всё больше разрастающихся, превращаясь в город. Поразительно, насколько знакомым казался ему этот город; он не состоял ни из гигантских сот, ни из мерцающих жилых пузырей на колышущихся стеблях. Там возвышались высотки, построенные в слишком знакомом розовом цвете, дома из пластика, великолепные, чудесные; другие – в оттенках зелёного и жёлтого, реже – синего – красочный город. Небоскребы были соединены невысокими зданиями, что было ему хорошо знакомо. Телефотосъемка: Его взгляд скользнул вниз между зданиями. Там тянулись лужайки, похожие на те, что он узнал с начала фильма, насыщенный сине-зеленый цвет трав, бирюзовая младшая сестра земного подсолнуха и мириады других цветов и форм, цветы и листья, чашечки, зонтики, море цвета. Прекрасно, подумал он, просто прекрасно; они любят цвета, как и мы, мы тоже любим их звездную музыку... музыку. Она исходила от живых щебечущих мышей, которые сновали вокруг, мерцая и сверкая, между цветами и фонтанами, оживали алмазы. Там: цилиндрические здания, в несколько этажей, сделанные из прозрачного материала, похожего на хрусталь или стекло. Никаких фонарных столбов, подумал он, в будущем не будет больше фонарных столбов, никаких уродливых проводов, разрезающих небо на куски, а вместо них будут эти овальные, сияющие щиты, установленные тут и там на крышах стеклянных домов, окружающие здания, словно декор. Может быть, параболические зеркала для беспроводной передачи энергии?

На лужайках были не только цветы; были и дети. Как они кружились, гонялись друг за другом, кричали, наслаждаясь своими шалостями, самые юные из всех обитателей планеты, как они запускали в воздух маленькие игрушечные летающие диски или играли в мяч, просто в мяч. Ничем не отличаясь от всех детей от Сан-Франциско до Хайфона. Бертель был рад, осознав это. Он чувствовал настоящее тепло. Это была Земля, над которой он скользил, теперь медленно, чтобы наслаждаться ею спокойно; эти люди, эти дети – ничего чужого, ничего пугающего, просто другие, очень странные и волнующие. Конечно, они не были людьми; Бертель сейчас парил где-то в бесконечном пространстве; он мог быть где угодно в бесконечности; только одно было ясно: он не на Земле. Это было безумие; он выпал из пространства и времени, разрываясь между чувством присутствия, принадлежности и неудержимым знанием бесконечной дали. Пятьсот лет назад, во времена Лютера, Карла V, Дюрера и Рименшнейдера, пятьсот лет спустя, в мире совершенствующегося человеческого порядка, – расстояние во времени и пространстве сбивало его с толку, сплетаясь в ковёр, сотканный из ярких цветов, на котором он прилетел сюда, на котором сидел и с которого смотрел вниз.

Только смотреть, ничего не упустить! Теперь он словно парил примерно в двадцати метрах над городом. Близость и даль быстро сменялись. Поражало поразительное количество пешеходов. Люди шли так же естественно, как дети, играющие в мяч. Никаких улиц, забитых машинами, но и никаких движущихся тротуаров для будущего мира, ставшего комфортным, как