Виктор Гончаров - Век гигантов

Сконфуженный конфузом зимы медик (не он ли пророчил: «батенька мой, зима на носу») лепетал в свое и зимы оправдание:

— Милый друг! Это — влияние моря. Море — гладко, как и всякое море; на нем нет гор (как и на всяком море) и нет лесов (тоже). Через море, не встречая никаких препятствий, свободно доходит до нас теплое дыхание Юга. Это — во-первых, а во-вторых: нужно помнить, что плиоцен — период пограничный между жаркой третичной эрой и холодной четвертичной. И как всякий пограничный период, он не может соблюдать постоянства в правильной смене времен года. Беря распространенный в народе медицинский термин, я скажу: в плиоцене времена года «путаются». Возможно еще, что зима придет резко, вдруг, но я также не буду удивлен, если набухнут вдруг древесные почки, зацветут ранние весенние цветочки, и перелетные певчие птички вернутся к нам из-за морей. Нет, я не буду удивлен. Таково милое свойство всех переходных периодов. Для подкрепления этого положения я мог бы взять сравнение из милой вашему сердцу политики, но я не возьму его, потому что не люблю спорить…

Говоря о возможном набухании древесных почек, медик уже кривил душой, так как почки набухли за три дня до этой его декларации, а солнышко стало сиять по-весеннему еще раньше и сияло так радостно, что дикари без приплясывания не могли на него глядеть.

Все предзимние приготовления на дворе и в пещере давно были закончены. Спешка велась отчаянная, а зима надула. В этом, однако, была своя хорошая сторона: у пещерных коммунаров (названьице с подковыркой пустил Скальпель, Николка принял его без подковырок) оставалась теперь масса свободного времени. Пока медик придумывал, как наиболее разумно употребить досуг, Николка гнул свою линию и досуг заполнял техническим образованием дикарей, благо они с душой отдавались этому делу и схватывали все поразительно быстро.

На дворе — из камней, глины и песка — была построена огромная домна, — конечно, до настоящей ей было далеко, но все же она имела в высоту более полутора саженей. Ее заполняли железной рудой, вперемежку с древесным углем, нагнетали воздух снизу при помощи гигантских мехов, на которых работало пять человек, и гнали теперь вместо мягкого самородного железа крепкий чугун и упругую сталь. Кузница тоже была восстановлена, восстановлены слесарные и токарные станки, и вновь поставлено литейное дело. Конечно, все это было первобытно, с большими дефектами, упущениями, но назначению своему — уменьшить зависимость человека от природы, увеличить технику, эту искусственную среду между человеком и природой — этому назначению Николкины сооружения отвечали в полной мере. Например: не имея чугуна, коммунары должны были и в стужу и в бурю ходить за водой на реку, подвергать себя опасности простудиться или быть унесенным разбушевавшейся рекой; чугун устранил это неудобство: из реки провели водопровод до самой пещеры по чугунным трубам. Мало того, по настоянию медика устроили настоящую баню — с душами, бассейном для плаванья, с горячей и холодной водой. Николка задался еще более крупными планами: построить динамо или, на худой конец, паровой двигатель, но осуществление этих планов ему пришлось пока отложить, — нужно же было, наконец, побеспокоиться о женах, детях и отцах краснокожих плиоценщиков, тем более, что сами плиоценщики ничуть не заботились о соблюдении пятой заповеди и при напоминании о ней морщились. Скальпель, вначале, подобно дикарям, относившийся индифферентно к существованию орды, теперь почему-то горячо торопил Николку в экспедицию за ней, будто надеялся встретить там свою бабушку…

Одним солнечным утром эта экспедиция выступила, наконец. В пещере остался медик с пятью коммунарами и малышом Эрти, неожиданно разревевшимся, когда ему предложили ехать со всеми «за своей мамой». Николкин отряд собрался в путь тоже без большого воодушевления. Без сомнения, дикарей радовала перспектива прокатиться верхами на далекое, сравнительно, расстояние; радовали возможности опасных встреч с хищниками, но сама цель поездки, видимо, мало привлекала, пожалуй, даже угнетала. Дивился Скальпель, дивился Николка, но разгадать причину такого отношения к орде никто из них не мог.

Как бы там ни было, пятнадцать краснокожих и один коричневокожий — верхами, на отличных конях, с оружием — копьями, топорами и стрелами — не железными, а стальными, со стаей собак — в упомянутое солнечное утро выступили со двора. Их путь лежал по берегу реки — сначала на юг, потом, вместе с поворотом реки, — на запад. Всадники оживленно болтали; их лексикон значительно обогатился за счет русского языка не потому, что ученый медик, выгоняя из себя и из учеников по семь потов, вечерами занимался с ними русской речью, а в силу многочасовой ежедневной работы на дворе под руководством Николки, работы, которая проходила всегда с песнями, шутками и болтовней и которая, в смысле обогащения языка, давала несравненно больше, нежели всякие учебные филологические занятия.

Николка тоже болтал, ничуть не уступая в этом плиоценщикам. Он теперь свободно понимал их речь и так же свободно мог отвечать. Их разговор был легок, как семя одуванчика, и так же легко порхал с предмета на предмет; он никогда не касался «высоких» тем, и содержание его лишь отражало в себе самые конкретнейшие явления природы и действия самих плиоценщиков. До отвлеченностей они не дошли, зато могли свободно беседовать с цветами, деревьями, камнями, водой и с животными, как с подобными себе существами.

Первую половину пути кавалькада следовала шумно — с криками, песнями и хохотом, в начале второй — приумолкла: всадники проголодались. С собой они ничего не взяли, надеясь в пути поохотиться. Замолкнув, они хорошо сделали: коллективная болтовня разгоняла и мелкого и крупного зверя в окружности, по меньшей мере, одного километра. Но и численность самой экспедиции не благоприятствовала охоте. Надо было сделаться более незаметными.

Николка свернул от реки к обрыву, за ним, как за главным вожаком, последовала вся кавалькада. Обрыв у своего подножья окаймлялся по всей протяженности широким рвом, глубиной метра в два, — ров образовался в результате падения весенних вод, стекавших из леса. Его ширина позволяла всадникам ехать в три коня, высота, не закрывавшая голов, давала возможность наблюдать за берегом реки.

Дикари во время своего пребывания в «пещерной коммуне» привыкли к регулярному приему пищи, — к хорошему легко привыкаешь! — и если раньше они могли в течение двух и более суток свободно обходиться без пищи, теперь лишение ее, на протяжении даже двух часов, действовало на них угнетающе. Николка, как менее податливый материал в отношении всякого рода привычек и отвычек, — не он ли в лице своих предков миллион с лишком лет варился на огне всевозможных переделок? — Николка не унывал. И это он первым завидел мясо, много мяса в четверти километра от обрыва, склонившееся лесом двадцатичетырехконечных рогов к зеркалу многоводной реки.