Александр Казанцев - Коэффициент любви, или Тайна нуля

Все эти запечатленные зодчими символы познаваемого человечеством космоса всегда любил и ценил профессор Бурунов, поклонник всего прекрасного, но сейчас он не мог восхищаться этой красотой.

Взлетолеты по негласной традиции никогда не опускались близ храмов науки, доставляя пассажиров лишь к окраине «солнечной системы», откуда им надлежало идти пешком, как предпочитали, ради своего здоровья и бодрости, почтенные академики.

Никогда прежде Бурунов не проклинал, как сейчас, эти «старческие причуды»… Он спешил, шагая по узеньким пешеходным дорожкам, то и дело переходя на бег. Редкие прохожие, сторонясь, удивленно смотрели вслед элегантно одетому человеку с развевающимися кудрями, очевидно, куда-то опаздывающему.

До ослепительного «Солнца» было еще далеко. Бурунов тяжело дышал. «Надо заняться тренировками! Наука вконец высушит меня, если самому не позаботиться о себе!» — думал он на бегу.

Ему еще предстояло, добравшись до парящего в воздухе шара, подниматься внутри прозрачных колонн в лифте на тридцать третий этаж, где располагался президиум Объединенной Академии наук.

В небольшом, со строгой простотой отделанном зале собрались многие мировые ученые, а также Звездный комитет в полном составе, экипаж спасательного звездолета и руководители штаба перелета.

На трибуне стоял академик Зернов. Низкий голос его звучал гулко и торжественно:

— Не устаревают слова академика Ивана Петровича Павлова: «В науке нет никаких авторитетов, кроме авторитета факта». Именно ради признания такого факта мы и собрались сейчас здесь. Всю жизнь ученого я посвятил торжеству теории абсолютности над теорией относительности Эйнштейна. И моя уверенность в достижении сверхсветовых скоростей трагически послужила вылету звездолета «Скорость» к звездам. И вот теперь, не имея времени на исследования и дискуссии, я во всеуслышание объявляю, — академик откинул рукой назад свою седую гриву и повысил голос: — Вся моя научная деятельность до сегодняшнего дня была ошибочной. Всех присужденных мне званий и почестей я не заслуживаю, ибо вынужден отречься от теории абсолютности, опровергаемой фактом передачи сигнала бедствия с пропавшего звездолета, оказавшегося при достижении субсветовой скорости в ином масштабе времени. Но дело не в том, — вздохнув, продолжал Виталий Григорьевич, — что я, старый человек, отрекаюсь от всего в жизни сделанного. В науке отрицательный результат — все же шаг вперед, пусть доставшийся даже ценой целой жизни. Главное ныне в том, что в физику XXI века вторгшийся сегодня факт оказался сигналом бедствия. Его передал из другого масштаба времени, в который перешел, согласно Эйнштейну, достигнув субсветовой скорости, наш пропавший звездолет. Потеряв управление из-за разрыва троса, он мчится по инерции в бездны Вселенной. Догнать его на спасательном звездолете можно, но это связано с уходом спасателей навсегда из нашего времени, поскольку они тоже перейдут в иной его масштаб. Теория абсолютности никого бы не встревожила, но, по существу, просто оставила бы всех в неведении. Теперь мы не вправе так отнестись к создавшейся ситуации и вынуждены привести в соответствие свои теоретические взгляды с практикой, с реальными событиями, быть может, нарушая традиции научной медлительности, чему я подаю пример. Свой вклад в наши воззрения внесла юная математичка Надежда Крылова. Впрочем, ее возраст не слишком отличается от возраста Альберта Эйнштейна в пору публикации им своей теории относительности в 1905 году. Она нашла изящный математический прием, отводящий все нападки (в том числе и мои) на теорию относительности Эйнштейна, нападки, на которых и строилась признанная ныне теория абсолютности. Увы, но «признания» в науке всегда преходящи, сменяя друг друга. Сейчас важно то, что выводы Надежды Крыловой подтверждаются упомянутым фактом. Чтобы решить судьбу наших звездолетчиков, и терпящих бедствие, и готовых идти им на выручку, следует научно понять и признать найденную Надеждой Крыловой «тайну нуля», притом незамедлительно.

И академик кратко, с блистательной ясностью, познакомил понимавших его с полуслова ученых с существом Надиных выводов.

В строгом храме науки, где речь академика Зернова прослушали в затаенном молчании, нельзя было представить себе гром аплодисментов, грянувших после заключительных слов Виталия Григорьевича.

У видеоэкрана в Звездном городке Надя, сидя рядом с Еленой Михайловной, вдруг расплакалась. Мать Никиты обняла ее за плечи.

— Что с вами, родная? Ведь вы, насколько я поняла, оказались правы! Это всеобщее признание! Или это слезы счастья?

— Нет! Вовсе нет! — задыхаясь, возразила Надя. — Мне жаль дедушку. Какой он благородный, сильный! Так унизить себя из-за моих случайных находок!

— Но эти находки верны! Не так ли?

— Ах, лучше бы я ошиблась, не летала бы в небесах, не угадала бы своего и вашего несчастья.

— Почему нашего несчастья? — встревожилась Елена Михайловна, до которой только сейчас стала доходить ужасная для нее сущность всего услышанного.

— Наш… наш Никита… — начала было Надя, но умолкла, глядя на видеоэкран.

— Внимание! Экстренно! Необычайно! Прошу слова для чрезвычайного сообщения! — раздался в зале и зазвучал на всех видеоэкранах взволнованный голос еще молодого, со вкусом одетого человека, пробиравшегося между рядами кресел к столу президента Академии наук.

Академик Зернов нахмурился.

— Это профессор Бурунов, Константин Петрович. Мой ученик и продолжатель. Надеюсь, он не собирается настаивать на наших прежних и общих ошибках.

— Именно это я и собираюсь сделать, уважаемый Виталий Григорьевич и все уважаемые коллеги! Я стремлюсь спасти мировое научное мнение и непререкаемый авторитет своего шефа, уважаемого академика Зернова! Я хочу сенсационный факт, о котором он только что говорил, превратить в Ничто. Для этого я прошу слова. Более того, в силу чрезвычайных обстоятельств, я требую его.

— Просьба уважаемого профессора Бурунова, но не его требование, удовлетворяется. Он приглашается на трибуну, — возвестил президент Академии наук, могучий, начавший седеть бородач, за сходство со скульптурой перед институтом, который возглавлял, прозванный Юпитером.

Бурунов добрался до трибуны, которую уступил ему академик Зернов, хмуро глядя из-под насупленных, оставшихся темными бровей.

Константин Петрович залпом выпил нетронутый Зерновым стакан воды и запальчиво начал:

— Я хочу отвести науку от ложного преклонения перед возможностями компьютеров, решающих предложенные ребусы!