Сергей Абрамов - Рай без памяти

Он очень огорчился, что ему не нашлось роли в задуманном нами спектакле. Ничто его не убеждало. «Патруль на машине — это тройка, а не четверка», — говорил я. «А кто будет проверять? Машины не возвращаются». — «Пойми, мы не имеем права даже на одну сотую риска». — «Вы что затеваете? Авантюру. А где ты видел авантюру без риска?» Наконец вмешался Зернов: «Сопротивление дало прямое указание беречь вас, Дьячук. Вы понадобитесь. И учтите, вам придется сыграть очень трудную и опасную роль. Сопротивление готовится к большим делам, вы знаете». — «Ничего я не знаю». Толька плюхнулся на диван и отвернулся: он был очень обижен. Ну а мы? Мартин поехал доставать полицейские мундиры для себя и Зернова, а я отправился на заставу.

Мы не предполагали, конечно, что в нашу задачу войдет новый коэффициент, коэффициент Шнелля, — непредвиденной опасности. И сейчас, кроме меня, об этом никто не знал. Значит, решать должен был я, и решать быстро. А думать мешала игра, сдача за сдачей и мое совершенно непонятное везение. Я не очень люблю карты, тем более покер — игру азартную и сложную, где выигрывает не только комбинация карт, но и чистый блеф, игра «втемную», с рискованным и нахальным обманом. Я не умел блефовать и всегда проигрывал. Но сейчас меня выручала карта: она шла ко мне, как крупная рыба на снасти бывалого рыбака.

— Везучий ты парень, — вздыхал Оливье, бросая карты.

А Шнелль злился.

— Ему уже давно везет, — и, скривившись, прибавил: — День везет, два везет, на третий сорвется.

Оливье подвинул ко мне кучу денежных купюр — весь мой выигрыш. Я отодвинул ее обратно:

— Организуй банкет в честь нашего благополучного возвращения. Только не в «Олимпии». Где-нибудь потише и поскромнее.

— Патрульному Оливье уготована роль интенданта, — съязвил Шнелль.

А я поправил:

— Патрульному Оливье уготована другая роль. Он остается моим заместителем до конца рейса.

— Почему Оливье? — Шнелль уже перестал сдерживаться.

— Потому. Приказы начальника не обсуждают. Кстати, Оливье, — прибавил я, — если я не вернусь из рейса, вернувшиеся без меня будут расстреляны. Это приказ комиссара Бойла. Перед исполнением можете запросить подтверждение. Если я вернусь в одиночестве, отправьте меня под конвоем в четырнадцатый блок. А сейчас проверьте рапортички вернувшихся.

Я искоса взглянул на Шнелля. Лицо его снова окаменело. Губач скривился, словно в приступе зубной боли. Но оба молчали. Только когда Оливье вышел, Шнелль спросил:

— На пушку берешь?

Он употребил свою идиому — я лишь передаю ее смысл по-русски. Слова «пушка» в словаре его не было. В ответ я улыбнулся и предложил:

— Не веришь? Позвони в Продбюро и спроси начальника.

— Мало ли что в пути может случиться?

— Вот именно. Приказ Бойла устраняет случайности. Будем беречь друг друга, как самого себя.

— И все-таки я не верю. Твои штучки. Не мог Бойл издать такого приказа.

— Поверишь, если вернешься без меня. А сейчас и в пути приказываю я. Встать и все подготовить.

Время выезда приближалось. Когда налитый злобой Шнелль и загадочно причмокивающий Губач вышли, столкнувшийся с ними в дверях Оливье спросил меня:

— Ты правду сказал о приказе Бойла?

— Не совсем. Мне хотелось припугнуть их.

— Опасаешься?

— Есть основания.

— Вижу, что есть. Оставь Шнелля вместо меня.

— Нет. Я хочу наконец раскрыть этого парня с двойным дном. Мне надоели его козни исподтишка.

— Их двое, Ано.

— Как-нибудь справлюсь. Постараюсь не создавать выгодной для них ситуации. А там посмотрим.

С этими словами я вышел в ночь к лошадям, уже сопевшим у крыльца. Поехал сзади, хотя и знал, что сейчас, до появления машины, они не рискнут напасть: слишком близко от заставы, да и объяснить мою гибель трудно. Кто напал, кто защищался, почему стрельба? Нет, нападут они, конечно, в лесу, и если я не приму мер, то по дороге в Город.

Машина вышла в точности минута в минуту, когда мы подъехали к пункту. В темноте ее не было видно — только что-то более черное, чем ночь, вдруг выросло перед нами. Свет ручных фонарей вырвал из мрака дверцу кабины и заиграл в ее черном полированном зеркале.

— Погоди, — остановил я Шнелля, уже поставившего ногу на подножку. — Отставить.

Он обернулся, видимо не поняв.

— В кузов, — сказал я. — Двое в кузов. Если по дороге вдруг откроются двери, на шоссе не выходить. Забаррикадируйтесь и ведите огонь по любой движущейся тени. Ничего не увидите — стреляйте в темноту без прицела.

— А ты?

— Я в кабине у прицельной щели. Инструкции те же.

— Чьи? — дерзко спросил Шнелль.

Ни он, ни Губач не двигались.

Или я был плохим начальником, или мои лейтенантские нашивки не убеждали их в необходимости подчиняться. Любой ценой я должен был утвердить свой авторитет.

— По возвращении пойдете на гауптвахту, — сказал я. — За неуместные вопросы. А сейчас выполняйте приказ. Не заставляйте меня заменить вас немедленно.

Оба смутились. Мне подсказало это их молчание. Я угадал их план и сорвал его.

— Один вопрос, лейтенант, — наконец прошамкал Губач: зубов у него не было.

— Говори.

— Обратно поедем тоже в кузове?

— Зачем? — спросил я как можно естественнее: не показывать же им, что я чего-то боюсь. — Обратно охранять нечего.

Мне показалось в темноте, что Шнелль легонько толкнул Губача. «Ничего, на обратном пути отыграемся», — только и мог означать этот толчок. Но, может быть, все это мне только показалось: у страха глаза велики.

Уже не возражая, Шнелль и его подручный полезли в открытые двери фургона. Я сел в кабину.

Так начался рейс.

23. ФИОЛЕТОВОЕ ПЯТНО

Он мало чем отличался от моего первого рейса, когда меня одного пересадили в пустую кабину и я в полудреме проехал по Городу до каменных складов Си-центра. Только сейчас я не дремал, пристально всматриваясь в поблескивающую даже в ночи стекловидную пленку шоссе: не промелькнет ли с краю какая-нибудь скользящая тень или перегородит путь поваленное дерево? Я знал, что машина «увидит» это раньше меня, и все-таки всматривался: ничто не должно было помешать сегодня так тщательно выработанному нами плану.

Но путь был свободен, ни одно дерево не упало на шоссе, машина бесшумно уходила в темноту, не встречая препятствий. Так мы доехали до Города, мелькнули стены въездной полицейской заставы, освещенные двумя тусклыми «газовками» на столбах; потянулась цепочка таких редких и тусклых городских фонарей; как река ночью, плыли навстречу темные и безлюдные, будто вымершие, улицы, слепые дома и витрины за железными шторами. «Сен-Дизье, — еще раз подумал я, — Сен-Дизье. В такой же безлюдной ночи сидели мы с Мартином подле офицерского казино, пока женщина в шуршащем шелковом платье не вышла на улицу — принести нам свет, свободу и жизнь». За одну эту вымершую пустыню таких, как Бойл и Шнелль, следовало вешать, вешать и вешать, как вешали палачей из зондеркоманд — всю эту гестаповскую скверну. Но пока еще неприступной крепостью тянулись по улице глухие стены Си-центра, горел фонарь над пропускной будкой и послушные галунщики открывали ворота нашей машине.