Владимир Михайлов - Один на дороге

Я спросил разрешения и получил его. Пока разбирался с меню, он смотрел на меня и, наверное, тоже вспомнил. Во всяком случае, отсутствующее выражение глаз сменилось осмысленным, а когда я посмотрел на него, он слегка улыбнулся и в едва заметном кивке наклонил голову. Я тоже хотел улыбнуться, но получилось, кажется, не очень ладно: мне, чтобы улыбаться, нужно соответствующее настроение, а до него сейчас было далеко.

- Здравствуйте, - сказал я, чтобы поправить впечатление. - Здесь вы одни? Надеюсь, у вас все хорошо?

Не знаю, зачем я сказал это. Наверное просто потому, что я сам был один, и чувствовал себя от этого нехорошо, и таким способом решил выразить ему сочувствие, потому что, наверное, и ему в одиночестве было не по себе; должно было быть, по моим соображениям. Он кивнул.

- Да, - сказал он без всякого видимого неудовольствия, не задетый, кажется, моим вторжением в его дела. - Просто желания людей, даже близких, не всегда совпадают. А бороться с желаниями нужно лишь при крайней необходимости.

- Вы очень спокойны, - против воли в моих словах прозвучал упрек.

- Я верю, - сказал он. - Даже не доверяю, а именно верю. Я редко позволяю себе подозревать кого-то в неискренности. А близких людей - тем более.

- И все же, - мне почему-то хотелось задеть его побольнее, пробиться сквозь невозмутимость, спокойствие его почему-то казалось мне чуть ли не оскорбительным, - и все же, она сейчас, я думаю, не одна.

- Да, - подтвердил он без особого волнения.

- А вы одни.

- Я не против, - сказал он задумчиво. - Почему я должен возражать?

- Да потому хотя бы, что одному быть скучно.

Мне не надо было объяснять, что такое одиночество, я привык к нему и нередко находил в нем успокоение, убежище от излишних волнений. Но сейчас мне казалось, что быть одному - зло. Что это плохо. Унизительно.

- Нет... Скучно мне не бывает. Я могу тосковать, но скучать давно отвык. А кроме того... одиночество становится для нас наиболее естественным состоянием.

- Для кого - нас? - спросил я, решив, что он имеет в виду людей нашего возраста.

- Для цивилизации. Нашей цивилизации, западной.

- Простите, - сказал я, - это мне не совсем понятно. Нашей цивилизации - или западной? Тут он улыбнулся.

- Наша и есть западная. Не пугайтесь слов. Я сейчас говорю не о политическом устройстве. Но ведь независимо от формы собственности на средства производства и от способа распределения благ, цивилизация остается одной и той же. И там, и здесь она основана на развитии техники, на машинном производстве; и они, и мы качаем ту же нефть и используем ее одними и теми же способами, добываем те же руды, выплавляем те же металлы и делаем из них примерно одно и то же - что-то хуже, что-то лучше, но это уже детали, И как оборотная сторона - и там, и здесь люди пьют водку или какой-то ее эквивалент, и проводят свободное время у телевизоров.

- Ну, вот мы с вами не пьем, - сказал я, усмехнувшись, - и не смотрим телевизор. Мы беседуем.

- И сколько раз в неделю это у вас получается? - спросил он. - Если хоть раз в две недели - можете считать себя почти счастливым человеком. Мне, например, это не удается, потому что не назовешь ведь беседой разговоры по поводу опять-таки какой-то телевизионной программы.

- Зависит от того, что показывают, - не согласился я. - Что - у нас, и что - там.

- Вы считаете это главным? Я - нет. Различия в политическом устройстве носят ведь, как мы с вами убеждены, временный характер. Но пытались ли вы когда-нибудь в мыслях перейти этот рубеж и пойти дальше?

Я пытался. В свое время я серьезно задумывался над судьбами армии в те, наверное, еще не столь, близкие времена, когда в мира не останется классового антагонизма. Нужда в армии отпадет, думал я, и это с одной стороны хорошо: высвободится множество людей, громадные средства, которые расходует на наше содержание государство, можно будет направить их на решение иных, тоже достаточно важных задач. Но с другой стороны - что будем делать тогда мы? Пусть не я конкретно, мое поколение вряд ли доживет до этого, но люди такие, как мы, считающие армейский образ жизни единственно естественным и приемлемым для себя? И еще: исчезнет ли армия бесследно, или что-то из своего, веками выработанного уклада, рационального и целесообразного, с его внешней регламентацией и внутренней простотой, - она передаст обществу, чтобы жизнь всего общества стала регламентированнее и проще? Откровенно говоря, мне очень хотелось, чтобы произошло именно так. У людей, думал я, есть ограниченное количество основных, типовых характеров. В зависимости от эпохи на гребне волны оказывается то один, то другой - то конкистадор, то купец, то ученый, то философ; но когда во главе общества оказывается какой-то один тип характера, другие не исчезают - они как-то приспосабливаются и пусть не горят, но тлеют в ожидании своего часа. Характер солдата, воина существовал всегда, и до сих пор всегда находил для себя применение. Что станет, когда надобность в нем исчезнет?

Так размышлял я в свое время; но потом, послужив некоторое время на Амурском берегу, понял, что даже окончательная гибель капитализма не будет еще означать упразднение армий, не так-то это просто. Разумеется, я не стал говорить этого моему собеседнику.

- Дело ведь не в этом, - не дождавшись, а может быть, и дожидаясь ответа, вновь заговорил он. - Ведь производство, как основа жизни, останется. Производство, когда мы ценим человека в первую очередь исходя из того, каков он как производитель материальных ценностей или как организатор такого производства. Незаметно мы поменяли местами члены уравнения, описывающего смысл жизни, и все чаще исходим не из формулы "производство для человека", а наоборот - "человек для производства". Вы не согласны?

- Конечно, нет, - ответил я, потому что был действительно не согласен, а кроме .того, если он так думает о производителях, то каковы же в его представлении мы, даже и не производящие ничего?

- Ну что ж, давайте разберемся. Вы по специальности гуманитарий или технократ?

- Инженер, - сказал я не уточняя.

- Прекрасно. Вы инженер. Впрочем, да, я же видел вас в форме, итак военный инженер. Все равно. Вы инженер. Предположим, вы построили завод, выпускающий автомобили большей грузоподъемности и скорости, чем производившиеся раньше. На этих машинах вы будете доставлять быстрее и больше материалов - туда, где вы построите из этих материалов новый завод, на котором будут выпускаться еще более мощные и скоростные машины, которые, в свою очередь, повезут материалы для строительства очередного завода... Где конец и в чем смысл этого процесса? В том, чтобы люди могли зарабатывать себе на жизнь? Но единственный ли это способ кормиться и жить? И стали ли люди, едущие на автомобилях со скоростью шестьдесят, сто двадцать или сто восемьдесят километров в час, счастливее тех, кто ездил на лошадях или просто ходил пешком? Исчезли ли общественные болезни? Приблизилось ли человечество к пониманию своей роли и задачи во Вселенной? Знаю, - он взмахнул рукой, - вы сейчас ответите: смысл процесса - в удовлетворении постоянно растущих потребностей людей, материальных и культурных потребностей. Но, скажем прямо, удовлетворение духовных потребностей не случайно стоит на втором месте. И вовсе не потому, что материя первична: начиная с определенного этапа, дух руководит материей, и мы это прекрасно знаем. Но удовлетворение духовных потребностей труднее поддается учету и не дает немедленного эффекта для того же самого производства. А кроме того, нам кажется, что удовлетворение духовных потребностей - задача несложная. Мы бессознательно, может быть, приравниваем ее к производству пищи: была бы она приготовлена, а уж с потреблением ее трудностей не возникнет, ложку мимо рта никто не пронесет. На самом же деле это далеко не так, очень легко можно жить в мире, полном духовных ценностей - и оставаться духовно нищим подобно тому, как потерпевший крушение находится посреди океана и гибнет от жажды: не умеет воспользоваться окружающей его водой, хотя Бомбар доказал, что выжить можно и в такой ситуации.