Дмитрий Романов - Нф-100: Великое переселение

- Чего-чего? - буркнул он, стягивая с бровей костяное тесто.

- А вон, погляди.

Димитри кивнул в сторону, где из расколотой фляги растекалось пожирающее белые грибы, "белую чуму", масло. Вокруг лужицы пузырилась известь на щебне, и под этими пузырями рассасывались хвостатые завитые узоры. Образовалась как бы полынья, берега которой ширились, колыхались и дышали.

- Ты, может, забыл, что это во фляге? - спросил его Димитри.

- То, чем ты сполоснул белую дрянь там, на мосту. Это ведь оно?

Димитри кивнул.

- Значит..., - Мак-Мин подошёл к лужице, - это снова неназываемые?

- Грибы. Наш учёный объяснил, что масло -- питательный бульон... среда, в которой

живут голодные мельчайшие организмы, существа. Животные, как ты и я, с телами и ртом. И эти существа очень охочи до грибных лакомств. А те, кого вы называете неназываемыми, как раз отличное блюдо для них.

- Белая чума! - рыкнул Мак-Мин. - Она добралась до святых мест! Неужели надеется, заняв тело умершего, войти в священную долину Пуч? Неужели думает, что аватра не заметят подмены?

- Не знаю, но думаю, дело тут в чём-то другом. Сам посуди, как могут быть связаны покойники и белая чума?

- Говорят, что когда сознание покидает оболочку тела, оно сталкивается на выходе с тем, чего боялось, чего сильно желало при жизни в теле, с тем, отпечатки чего унаследовало от пребывания в нашем мире, - Мак-Мин говорил хорошо заученные ещё с самого детства строки, что часто слышал в храмах от жрецов Джарука. - Если умерший на протяжении этой жизни часто взывал к Всепобеждающему, к Джарука-Ла, то в момент исхода из мощей, Всепобеждающий отсечёт все страхи и примет его.

- Что ж, - тихо заметил Димитри, прижимая рану на бедре, - ничего, как я смотрю, не поменялось... и благо, что так.

- Но народ запуган, - продолжал Мак-Мин уже громче, с запинками, уже от себя, - так, как никогда прежде запуган не был. Белая Чума одолевает не только тело... Видимо она смачивает своим ядом и сознания! Говорят жрецы, что сильные страхи и жажда могут как бы излиться из выходящего из тела духа в наш мир! Неужели так?

Димитри увидел в раскосых с ястребиными надбровьями глазах воина страх. Но это был страх не воина. Вернее, вне воина. Страх тот был глубокий, дремучий, исходящий из веков, вскормленный поколениями дедов, прадедов, пра-пра-... Суеверный и в то же время, самый сильный из всех, потому как миф был его корнем. А что сильнее мифа?

- Ещё мне очень интересно, воин, - сказал Димитри, - что именно ты видишь в них, в этих полчищах?

Мак-Мин не совсем понял, о чём спросил астрогатор, и, разведя руками, удивлённо ответил:

- Шеренги воинов, а что же ещё? Погляди только, как в тумане сверкают их латы, как темнеют навершия их копей, словно щетина зверя Аш! Теперь они отступают во мрак, и я уже не вижу их. Но почему ты спрашиваешь это?

- Так я и думал, - тихо ответил Димитри.

- Что? А что видишь ты?

- Я? Я вижу хаос. Да-да, мертвяцкий хаос без какого-либо порядка и строя. То, что противоположно жизни...

- Значит и впрямь...

Мак-Мин замер, как статуя, сжав в кулаке прядь некогда иссиня-чёрных, но побелевших от меловой пыли, волос.

- Миф? - почему-то спросил Димитри, вдруг, что-то поняв.

И он услышал откуда-то снизу, из-под плит, из-под слоёв породы, взывающий звук, словно трубили в далёкий и огромный горн. В звуке было новое качество. Посреди каменного мира, где кристаллы и гранит, известняк и кость, он содержал в себе элемент металла, был медным, бронзовым, другим. По ногам прошлась вибрация от этого металлического воззвания. И в ответ раздались из меловой взвеси недовольные и злобные шипения сгнивших гортаней, трещотки и перестук. Заползали гигантские многоножки, изгибаясь и выставляя из клубящихся облаков свои хребтовые, мерцающие костяные бока.

Всё ожило, пришло в движение, единым во вращении. Сам меловой туман сначала немного рассеялся, обнажив бездонные взгляды мёртвых глазниц и скальные оскалы сталактитов, а затем закрутился, клубы его стали ещё гуще. Плотностью они запирали зрение, слух, разрывали человеческие лёгкие. Оба путника кашляли, плевались и пытались найти пространство для вдоха, но в газовой камере его не могло быть. Димитри почувствовал, как начинает задыхаться, как чёрная пульсация пробивается в мутнеющих глазах. Он схватился за горло. Ноги его не слушались, и он, как пьяный, шатался, носился из стороны в сторону, совершенно ничего не различая. Разве что тот металлический горн из-под земли ревел всё настойчивее.

Говорят, в последние моменты перед смертью, вся жизнь проносится перед глазами. И Димитри решил, что так оно и есть. Однако перед его мысленным взором встала лишь одна картина из далёкого детства. Тогда он жил ещё на Земле. Вернее, спускался на орбитальном элеваторе гостить на Землю. Учиться ему приходилось в двух школах, потому как новое государство запрещало несовершеннолетним, рождённым при старом режиме, учиться в новых школах, но власть переселила их в новые дома. Вот ему и приходилось жить на орбитальном поселении в экосфере, а учиться на сессиях приходилось на родной планете. Однажды -- то была зима -- он и другие студенты, отбившись от основной группы, решили отпраздновать окончание семестра. Они набрали вина и ушли на озеро. Горное озеро было затянуто слабым льдом. Шёл крупный снег, и небо с землёй сливались в один тон, сшивались хлопчатой поволокой. Тогда Димитри махнул лишних пару-тройку стаканов и побежал кататься по льду. Лёд не выдержал, когда парень достиг уже середины озера. Незадачливый студент очутился в полынье, припорошенной снегом. Берега полыньи растрескались, и он, сразу же отрезвев, всё никак не мог хватиться за что-либо. Рука нащупывала твёрдую корку, но при упоре, край ломался, и очередной глоток ледяной воды сопровождал очередное погружение.

Тогда ему повезло -- при полном безветрии спасатели с вышки услышали крики мальчишек. Однако Димитри был в полубессознательном состоянии. Хорошо вмёрзли в его память картины или видения, что он созерцал сквозь прикрытые глаза, мутные и почти безжизненные. Ему виделось, что воздух скручивается, блестя влажными спиралями. Словно выжимали огромную простыню. Он видел людей, хлопотавших над ним, приводивших его в чувство, как из-под воды, развеиваемых турбулентными потоками. Мир исходил мерцающей рябью. Мерцание из свето-теневого становилось разноцветным, рябым до тошноты. Везде плясали водянистые, точно ртутные шарики кляксы и цепочки образов, лиц. Он помнил, что тянулся руками, пытаясь удержаться, а руки его кто-то хватал и пытался прижать к корпусу. Тогда он брыкался, пытался кричать, но изо рта били пузыри. Самая жуть была в том, что ему не давали ухватиться за реалии, и он проваливался в ледяную пропасть, в вакуум вод. Хотя всё это время его везли на флиппере неотложной помощи в больницу, прогревая переохлаждённое тело лучевым компрессором. А потерять сознание не получалось от шока и выпитого.