Александр Шуваев - Книга Предтеч

Она помолчала, как будто стараясь повнимательнее к нему присмотреться.

-Да, если правду говорить, то ты мало похож на предстателя. Но, как говорят, порой и свой глаз лукавит.

-Предстатель? Это имеет какое-то отношение к предстательной железе?

-Но, может быть, - она продолжала, будто и не слышала его просунутых между ее словами, аки жало - через щель, речей, - он как-то сумел сам привлечь тебя, да искупить бы делом свое проклятье? Может быть, у него еще оставалась толика силы?

-Это - да, что касается пороха в пороховнице, то с этим все было в порядке, и это не шутка. Рассказать?

-Как хочешь, - она медленно пожала плечами, - время гореть костру покамест еще немалое, а до той поры не уйти... Худо не поспеть к своим такой ночью к урочному часу, да, видно, ничего не поделаешь.

-Он, имени которого ты не знаешь, сумел каким-то образом поставить меня перед самим собой, и пробил дырочку, но оттуда ничего такого не хлынуло, только пыль пошла, и все внутрь начало проваливаться, как на корню иструхшее, мертвое дерево. Я, сколько себя помню, ничего не боялся и никогда не жалел ни о чем, хотя и зла нарочно никому старался не делать, - просто мама так воспитала, не сам по себе, а тут... Не то, чтобы струсил, а - как себя потерял и заметался, как безголовая курица. Как НЕ Я был, - понимаешь?

-Может, и не ты, как знать? Бывает. Но, так или иначе, искупление его взвешено и найдено угодным, сам ли он или за него кто... А ты попробуй, оглядись окрест, не переменилось ли что на твой глаз?

Он оглянулся, и первое, что заметил и о чем с излишней поспешностью хотел сказать себе: ничего не изменилось. Но кольцо тонких стволов - как цветная гравюра того потрясающего японского художника, - как бишь его? - что он с год тому назад видел у Юрки, да начал мудрствовать вместо того, чтобы просто глядеть, и потому наверное и не понял ни хрена, Каждый ствол - как один мастерский удар кистью сверху-вниз, и кисть из того сорта, который делают тоже великие мастера, и дух захватывает при одном взгляде на гениальную самодостаточную простоту этой неизъяснимого изящества зеленой ограды под раскошной, набравшей к вечеру густоты синевой неба, по которому тот же гениальный мастер разбросал прозрачные мазки редких перистых облаков. Он разом ощутил, что волны, бегущие по кристаллически-правильным кистям колосьев, каждая ость которых казалась выписанной нечеловечески терпеливым пером в нечеловечески твердой руке и была видна в прозрачном воздухе с невероятной ясностью, пробегают и по чему-то, что находится внутри его. И он вдохнул воздух летнего дня к вечеру, который впору бы запечатать в бутылки со всеми запахами и оставить бы для собственного употребления на случай жестокой хандры, тяжелой зимы или же присущих Часу Быка ночных мыслей, и даже запах разломанной и раздавленной им травы - как нота Жертвы, падения в рассвете, через которое единственно и возможна на стоящая жизнь, и даже тонкая горечь дыма от сухого, как кость, грешного дерева каким-то образом оказалась уместной в этой мастерской, ничего лишнего не содержащей и все-таки всеобъемлющей композиции запахов. И... Да будь она трижды проклята, эта привычка все тут же переводить в слова, разнимая целое на части, аки труп в анатомическом театре! И кружилась голова, и сладко щемило сердце, и вдруг словно размягчилось лицо, что было извечно зажатым от излишней обособленности от всего, вокруг сущего. И еще ощутил он, - та, что пришла сюда поджигать, - напряженно следит за ним, даже если и не смотрит сейчас прямо, то прислушивается и настораживает сейчас спину. Чего-то она ждет, что-то ей нужно, этой поджигательнице. Он обернулся:

-Ну? Что ты хочешь сказать, да все никак не можешь решиться?

Она пристально, не говоря ни слова глядела на него, и зрачки ее сейчас казались огромными, как у ночной птицы. Очевидно, - у нее по какой-то причине сохли ее яркие, налитые губы (слишком яркие, слишком налитые темной, густой кровью), и она все время облизывала их.

-Меня можно понять. Нынешнюю ночь без людей проводить - грех, да и сам себе не простишь. Но больно уж из тебя пара-то неподходящая, так что даже не знаю, как мне и быть-то?

-А кто ж это тебя спрашивать-то собирается, - проговорил он, глядя ей в глаза и ощутив вдруг внезапную одышку, так что после каждого слова приходилось делать вдох, - а пока дело не сделано, тебе отлучаться не велено... Как быть-то нам обоим, ежели я уходить не захочу, а? Что скажешь?

-Не захочешь, так не захочешь, - она пожала плечами, - мне-то что за дело?

-Ой ли? - Проговорил он, прищуриваясь и чувствуя, что слова его - не без угрозы. - И надолго ли такое?

Солнце ушло за ближний ряд деревьев, и тени, что давно уже тянулись к точке Востока на компасе Круга, - коснулись ее, и только редкие ярко-розовые блики от последних, пробившихся между листьями лучей еще горели на враз потемневших стволах. Дыхание его все не становилось реже, даже щеки начали неметь, будто от избытка хмельного, и загорелись ледяным огнем, и, одновременно, мышцы его начали наливаться сосредоточенной, тяжелой, какой-то свинцовой силой. Ноги сделались подобны сваям, намертво укореняющимся в любом грунте, так что лучше и не пытаться никому его с места стронуть, но он сдерживался, сдерживался от... От каких-то сокрушительных, - он сам не знал - каких, - проявлений этой силы, что рвалась наружу.

-А ты-то сама, - проговорил он приглушенно, не отводя от нее упорного, бесстыжего взгляда, - ты сама-то здесь за какие грехи? Иль просто так тебя отправили жечь деревянные мощи? Кто ты? И почему так страшно, если ты такая красивая?

-Подожди. Костру еще долго гореть, и время для таких разговоров еще не наступило.

-Подожди. Я никогда здесь не был, но где-то здесь растут белые цветы. Прежде, чем зажгутся первые звезды, я хочу, чтобы они были здесь и светились бы во тьме призрачным серебром. Укажи мне путь, чтобы я не искал его слишком долго.

-Иди. Костру еще долго гореть, и я буду танцевать для тебя, когда ты вернешься. Иди по ручью, и он приведет тебя в ложбину, заросшую колючей белой розой с цветами, которые как снег - днем, и ночью - как серебро. Он шел по ложбине, и отсюда, с ее дна, уже видны стали первые звезды. Собственные движения отчего-то казались ему сейчас необыкновенно плавными и замедленными, словно шел он по дну моря или ступил на почву мира с куда меньшим тяготением, не столь настойчиво приземляющим смертных, и даже воздух здесь казался тягучим, теплой струей вливаясь в грудь, когда он полу-шел, полу-парил над песчаным, к реке скатывающимся дном ложбины. И там, где она заворачивала, чуть поднимаясь по склону видна была более, чем все, ее окружающее темная зелень дикой розы, здесь и сейчас казавшаяся почти черной, и на этом фоне белые цветы светились фосфорным блеском и тянули вперед (он каким-то образом видел это) осторожные пальцы своего запаха. А потом он возвращался назад и сжимал челюсти в отчаянной попытке сдержать рвущийся из груди голос, и смотрел вверх, на темнеющее небо, и от всей той обыкновенности, которую он видел сейчас чувствовал, что сознание его опять становится опасно-зыбким, слишком легковесным, будто хозяин здешних мест, к освобождению которого он приложил каким-то образом руку, все еще не оставляет его без внимания. Но не сказать, чтобы сейчас это казалось очень уж страшным, и с внезапно обретенным знанием, что служить, принадлежа телом и духом тоже может быть сладостно, он ступил в залитый тенью круг. Посередине его золотом горела огненная пирамида погребального костра, оттеснившая Тень из середины - пообочь и бросавшая во тьму неожиданные блики. Он поглядел на букет у себя в руках так, будто в первый раз увидел его: