Александр Казанцев - Том 2. Сильнее времени

С тяжелым чувством уходил из лаборатории профессор Кунегин. Проходя мимо стола Ланского, он взял в руки выцветшую фотографию, потом осторожно положил ее обратно.

– Вы разрешите заняться Бетховеном? – догнал его у дверей Ланской.

– Не забудьте, – многозначительно сказал Кунегин, – как ценил его Владимир Ильич. – И он скользнул взглядом по портрету Ленина, висевшему в лаборатории.

– Как можно! – воскликнул Ланской.

Теперь в лаборатории «искусственного разума» гремел Бетховен уже не только из профессорского кабинета. В его музыку Ланской почему-то вплетал некоторые революционные песни и песни гражданской войны, к материалам о судьбе Бетховена он добавил план ГОЭЛРО и книгу Уэллса о России. Человек он был дотошный и работал усердно.

И трагическая судьба гения, утратившего главное чувство музыканта – слух, но сохранившего веру в будущее, неся людям в своих произведениях все ту же силу, радость и счастье, была усвоена лазерной памятью электронной машины.

Когда задача, поставленная перед машиной новым ее наставником, была решена, состоялся такой телефонный разговор между Ланским и певцом, приглашенным для очередного лабораторного концерта.

– Что теперь петь будем? – поинтересовался тот.

– «Аппассионату» Бетховена.

– «Аппассионату»? Ваша машина просто ошиблась. Эту вещь нельзя петь.

– Так думаете? А знаете, что легло в основу главной темы «Аппассионаты»?

– Простите, я не знаю фортепьянной музыки. Я вокалист.

– А «Марсельезу» когда-нибудь пели?

– Еще бы! Великая песня Великой французской революции!

– А не потому ли Ленин любил «Аппассионату»?

– Как? Неужели? Вот не думал! Присылайте ноты. И ваш машинный текст.

– Хотите сказать, поэтический текст?

– Простите, товарищ Ланской. Вы просто в угол меня забиваете. С вашей предшественницей мне как-то легче было.

– Легче, когда пусто. Желанная тяжесть не тянет.

– Нет, нет, ничего? Я готов. Я ведь тоже участник вашего эксперимента. И горжусь этим.

А еще через некоторое время профессор Кунегин в зале, где стояли теперь два стула, слушал эпическую вещь:

Мир звуков.Теснятся идеи.Бетховен.Все ярко, зримо.«Вихри враждебныевеют…»«И все должны мынеудержимо!..»Что скажетфантаст и мечтатель?Как будто –«во мгле Россия»?Нет!Сегодня неважное платье.Но завтра –индустрий сила.Мечта –луч мысли летящей,Вехав поле чистомМечтателем статьнастоящим –Это бытькоммунистом.Сделать край темнотысветозарным,План-зарю окрылитьСоветской властью,Стать для мира мечтойлегендарной,Труд и подвиг считатьвысшим счастьемИ видетьза мглою бывшей,Как крестьянинуи солдатуРабочий,руки отмывши,Сыграет«Аппассионату»,

Профессор Кунегин встал во время исполнения вещи и дослушал ее, скрестив руки на груди и опустив лохматую голову. Потом, вскинув ее, посмотрел на портрет Ленина.

Певец, откашлявшись, осторожно вышел из лаборатории. Ланской подошел к своему руководителю. Оба мысленно продолжали слышать музыку Бетховена.

– Мне кажется, наша Маша превзошла сама себя, – почтительно обратился Ланской к профессору.

– Что? Какая Маша? Ее Таней звали, – словно очнулся Кунегин.

– Нет. Я про машину, Евгений Петрович.

– Ах, Ланской, Ланской! И ничего-то мы с вами не поняли!.. Не понимали!.. За решеткой из формул сидели, глухослепые…

– Простите, не понял. Но ведь все, что наша машина нашла у великих композиторов, все, что она расшифровала в их творчестве, глубоко эмоционально. Не правда ли?

– Допустим, эмоционально, не спорю.

– Значит, машина обладает эмоциями, электронными эмоциями, которые мы ищем.

– Эх вы! Не Ланской вы, а Ленский, ну прямо Ленский! Вам бы, подполковник, волосы – до плеч – да в поэты!..

– Простите, но пока что машина стала поэтессой, а не я. Мне и двух строчек не срифмовать.

– Поэтессой, – раздраженно перебил Кунегин. – Поэтессой стала, да не машина! Почему, когда ее программировала влюбленная девочка, она «пела» о любви, о незабудках, потом о перстне и разлуке навеки.

– Виноват. Не знаю, право…

– А надо знать! Нам надо знать, если мы с вами настоящие ученые, а не званьеносители, которые выводят на орбиту пустые идеи! Почему машина узнает в Двадцатой прелюдии Шопена строчки реквиема? Почему в творчестве Бетховена выбирает «Аппассионату»?

– В самом деле почему?

– Ответ надо искать в том, куда смотрел человек, ее наставник!

– Как? Неужели портреты?

– Да. И портреты тоже. Вы знаете, что такое подсознание? Портреты стояли перед глазами того, кто направлял, определял работу машины. А она, машина, лишь воспроизводила, понимаете, воспроизводила его чувства, человеческие, а не машинные, эмоции!

– Профессор, куда же вы?

– Куда? На «Красную стрелу». Еще успею.

– Зачем?

– Надо сказать кое-кому, что никогда машина не заменит человека на земле, что бы там ни говорили ученые мужи на научных симпозиумах! И я вместе с ними…

– А как же с искусственным интеллектом?

– Можно создать «электронный ум», но нельзя создать «электронное сердце»! Пусть это отрицание и будет вашей докторской! Не успокоюсь, пока не скажу об этом кое-кому. И боюсь услышать в ответ: «Я другому делу отдана и буду век ему верна». Но я все-таки попробую!

И дверь захлопнулась за ним.

Из космоса – в прошлое

Без фантазии нет науки.

В своих размышлениях я вовсе не собираюсь что-либо доказать, кого-нибудь опровергать. Я расскажу лишь, как рождаются фантазии. Не больше!

Однажды в сопровождении работников АПН ко мне приехал швейцарский археолог Эрих фон Деникен. Это был невысокий подвижный человек, полный энергии и оптимизма. Он прилетел в Москву прямо из Южной Америки, где побывал во множестве интересных мест. Он был увлечен сбором доказательств в пользу того, что не только Земля населена разумными существами и что в далекой древности наша планета посещалась высокоразвитыми пришельцами из космоса, прилетавшими от другой звезды.

Швейцарский археолог написал книгу «Воспоминания о будущем», впоследствии продолжив ее книгой «Назад к звездам». (Отрывки из этих книг печатались у нас «За рубежом».)