Терри Биссон - Старьёвщик

– Где ты пропадал? – спросил он.

Или мне только приснилось, что мне снился сон?

Наступило утро. Ярко светило солнце. Генри стонала, а Индеец Боб склонялся над ней с чашечкой жутко пахнущего зеленого чая.

– Кактусовый чай, – сказал он.

– Ей нужна «Полужизнь», – объяснил я.

– Кактусовый чай, – повторил он, как будто предлагал индейский заменитель таблеток.

И кажется, сработало. Генри застонала, выпрямилась и снова заснула,

Я вышел наружу, на слепящее солнце и холодный ветер. Жучок все еще сидел у меня в кармане. Он дарил мне такое потрясающее ощущение, что я не мог убрать с него пальцев. Я огляделся в поисках кувшина или банки. Но какой смысл? Похоже, от него не избавиться.

Я посадил его на бок грузовика и смотрел, как он соскальзывает вниз, в поисках места, где спрятаться. Придется разобраться с ним позже. Вначале похороны.

Индеец Боб уже открыл грузовик и шел вверх по холму с Бобом на руках. Я двинулся следом с Гомер в тележке. Стоял ясный, чистый солнечный день. За моей спиной вигвам трепетал и хлопал, словно парус. Мы остановились у ворот, и я положил лопаты в тележку рядом с Гомер.

– Интересно пахнет, – отметила она.

Я решил взять с собой виски и сунул бутылку туда же.

– Одна проблема, – сказал я, направляясь за Бобом к кладбищу. – Нам нужен Боб, чтобы завести грузовик.

– Я могу вам помочь.

– Но вы не едете с нами.

– Тогда просто не выключайте его, – ответил Боб. Мы посадили нашего Боба между двумя открытыми могилами и вытащили лопаты из тележки. – Выбирайте.

– Разве вы не хотите сами?

– Как пожелаете. Тогда здесь.

Мы приступили, и, пока Боб разматывал нашего Боба, я нацарапал дату смерти – пятнадцатое октября (так мне показалось, я не следил за днями с тех пор, как мы уехали из Нью-Йорка) 20… на кресте шпонкой из ручки тележки. Потом мы уложили Боба в могиле как могли прямо.

Могила оказалась слегка короткой, а он – слегка согнутым.

Индеец Боб склонил голову, я последовал его примеру. Он сказал что-то на непонятном языке и передал мне «Эй, милашку!».

– Холодно пахнет, – заявила Гомер.

Она становилась настоящим проповедником. Мы накрыли Боба и, прикончив виски, пошли вниз.

Индеец Боб шел первым, первым и услышал визг. И побежал. К тому времени как я добрался до вигвама, он стоял в дверном проеме, загораживая проход.

– Не входите, – сказал он. – Дайте, я сам справлюсь. Я знаю, что делать. Вы только будете мешать.

– Мешать чему?!

– Девушка Боба. Она рожает.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Прошел год.

Потом еще один.

Большинство членов Круглого Стола сочли, что мистер Билл потерял интерес к проекту, что диспуты и споры последнего дня совершенно испортили дело, оставив им после себя только память и, конечно, по миллиону. Новости о Дамарис прекратили поступать (согласно закону), когда ее формально заключили в специальную камеру и посадили на «Полужизнь» двадцатого апреля 20… года. Заваривал камеру представитель «Корпорации любимых» согласно поправке о правах жертв к конституции. Процедурой руководил дипломированный сварщик и офицер исправительного учреждения, даже несмотря на то, что представитель «Корпорации любимых» (выбранный жребием) оказался опытным сварщиком-любителем, сопровождавшим японскую команду сборщиков урожая в качестве механика.

О мистере Билле новостей не поступало. Вечный эксцентрик, он стал еще большим затворником.

Александрийцы не покидали полосу новостей. Бомбы, поджоги, взрывы и «всплески» стали еженедельным событием, особенно в Европе, где американские фильмы и искусство «иммигрантов» служили мишенью для особенно частых нападок вместе с произведениями древних (и новых) мастеров. Александрийское движение на Дальнем Востоке приняло антиамериканское и антиевропейское направление. Музей Хидеки в Токио сожгли дотла. В каждом музее усилили охрану, посещение резко падало. Нападения на концертные залы посеяли панику в Индонезии. Концерт Майкла Джексона подвергся атаке толпы александрийцев, и престарелый певец едва унес ноги. В Шанхае и Сиэтле бродили банды убийц, которым приплачивали конкурирующие кинокомпании. Ходили слухи о вирусах-убийцах на компактах с рэпом. Французский «Диснейленд» подвергся бомбардировке ракетами, в результате чего погибли сто человек, четверо из них – дети. Все это делалось от имени александрийцев.

В то же время новые произведения искусства находились на подъеме, а не на спаде. Доходы росли. Как война воодушевляет промышленность, так и мировая война против искусства и развлечений повышала производительность и доходы и, как заявляли некоторые (и, естественно, отрицали другие) творческие способности. Война – вещь хорошая, если ее можно регулировать, согласно «Уолл-стрит джорнэл», призывавшему к управляемой «холодной войне с искусством», которая выведет из игры «анархистов и нативистов» прежде, чем они нанесут непоправимый ущерб. Тот же лозунг, с другим основанием, подняла «Вэраети», призывавшая к интернациональной транслируемой акции «Жги и заливай», которая приведет к обновлению и, что особенно важна, к устойчивости искусства и развлечений.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Я вывел Гомер на прогулку, вниз до самой междуштатной дороги (такой же, как и раньше, засыпанной песком и летающими перекати-поле) и обратно на холм. Визг стал пронзительнее, поэтому мы еще погуляли. Наконец в вигваме воцарилась тишина. Мы ждали на стоянке у грузовика, не испытывая желания заходить внутрь.

– Сладко пахнет, – заметила Гомер.

В дверях появился Индеец Боб с завернутым в полотенце свертком. Последний выглядел как уменьшенная версия Боба в ковре.

– Генри спит, – сообщил он. И вручил мне сверток. – Возьмешь его на минутку?

Сверток оказался твердым, лицо прикрыто.

– Ребенок умер?

– Нет, нет, нет, – закачал головой Боб. – Просто весь в крови. Можешь вымыть его. За кладбищем есть бак с водой. Налево от ворот.

– Сладко пахнет, – повторила Гомер.

– Жди здесь, – приказал я ей.

И направился к кладбищу с твердым свертком в руках. Я боялся посмотреть на ребенка. Разве он не должен плакать?

Я повернул налево у ворот и пошел вокруг кладбища. Бак с водой стоял за холмом, под мельницей, медленно, со скрипом поворачивавшей свои лопасти, несмотря на отсутствие ветра.

Я развернул полотенце. Ребенок не был на самом деле ребенком. Скорее маленьким мужчиной, размером со статуэтку Оскара или большие кеды, двенадцать или тринадцать дюймов. Лысый и морщинистый, как палец, пробывший слишком долго в воде. Глаза закрыты. Пенис примерно с дюйм длиной. Худые ножки и повсюду кровь.