Шмиэл Сандлер - Последняя любовь царя Соломона

Глава четвертая

Честь мундира

Парад продолжался. Особенно хорошо шли брюнетки. Чеканя шаг с удивительным изяществом, они пели строевую: "Соловей соловей, пташечка". При этом сверкали на солнце их серебряные наколенники на стройных ножках. - Ура, ура, нашему Соломонычу! - дружно скандировали брюнетки, поравнявшись с балконом и окидывая меня жгуче-призывными взорами. Блондинки тем временем тянули дальше - "Канареечка жалобно поет..." Я испытал заполонивший все мое существо прилив обжигающей нежности, но у старушки непонятно почему вдруг затряслись букли и ордена. - Панибратство с царем! - истерически завопила она. - В карцер, дур.ры, в арестантские роты! - Молчать! - зло оборвал я. - Им можно. - Да по какому праву? - взвилась старая. - По праву родственников, дорогая Изольда Михайловна, - ответил вместо меня Тип. Он услужливо изогнулся передо мной. Я посмотрел на Типа с интересом. Тип преданно смотрел на меня. Однако у этого парня задатки администратора. - Вот что, любезный, - я похлопал его по плечу, - назначаю вас главным евнухом, с присвоением воинского звания фельдмаршал! А вы... - я резко повернулся к старухе, - вы лишаетесь должностей и чинов. Старушка сделала недовольную гримасу: - На каком основании? Я вас не понимаю... Сейчас поймешь старая метелка. - Я вас разжаловал: отныне и впредь вы лишь фельдфебель и не более того! Час назад пожилая женщина принимала меня на работу, а теперь я увольнял ее и эта чудовищная метаморфоза была свидетельством того, что наставления Типа пошли мне впрок. Я пошел ва-банк: что я теряю, в конце концов пособие по безработице, в худшем случае, мне гарантировано. Я думал Тип, будет рад назначению, но он стоял ни жив, ни мертв. Бледный, дрожащими губами он прошептал: - Я не хотел бы евнухом, Ваше величество. Сначала я хотел распечь его за отсутствие такта и черную неблагодарность, но потом вдруг понял, чего он испугался и не удержался от усмешки: - Не надо так волноваться, любезный, обойдемся без дурацких обрядов, я вам вполне доверяю. В самом деле, что я зверь что ли какой - ни за что ни про что кастрировать человека. Тип повеселел и вдруг рявкнул: - Рад стараться, Ваше величество! - и вытянулся в струнку. - Уж он-то постарается! - злобно прошипела старуха. Она порывисто сорвала погоны с плеч, лихо плюнула в сторону Типа. - Не напасешься наследников, господин Трахтман! Тип разозлился: - Иди, иди, старая блядь! Нечего лезть в семейную жизнь нашего царя. Его величество мне доверяет. Угодливо повернувшись в мою сторону, он добавил с пафосом: - Будьте покойны, Ваше величество, честь мундира для меня превыше всего! Старуха ушла презрительно улыбаясь. - Скатертью дорожка! - бросил вслед ей новоиспеченный царский фаворит. - Да пошел ты... - не осталась в долгу старушка, удаляясь. Несколько смущенный столь приятным обменом любезностей, я обратился к Типу: - Послушай дружище, а нельзя ли мне поговорить вон с той блондиночкой? - Кого это вы имеете в виду, Ваше величество? - Да вон та, с нашивкой на бикини. - А, это Вероника, - понимающе ощерился он, - наша главная фрейлина, она отвечает за воспитание жен Вашего величества. - Педагог что ли? - Пожалуй, что так. - Она говорит по-русски? - Разумеется, она родом из Харькова, прибыла в страну на заработки, проявила себя с лучшей стороны и была рекомендована в гарем Вашего величества. - То есть, как это в гарем, в качестве жены? - Чтобы попасть в гарем, надо принять иудаизм, а она христианка и не хочет менять религию, стало быть, путь в жены ей заказан. У нас она идет по административной линии. - Так я могу с нею, это... - Видите ли, Ваше величество, она ведь и не жена вовсе, а из обслуживающего персонала, кроме того, гойка, значит венчать вас с участием раввина невозможно. - Зачем венчать? - недовольно поморщился я, - чего ты все усложняешь, маршал? - Я тут не причем, Ваше Величество. Согласно дворцовому циркуляру, даже с наложницей царь должен обвенчаться, хотя бы на час, чтобы переспать с ней. - Так обвенчайте меня с ней и вся недолга. - О, в вашем царстве это не так скоро делается, Ваше величество, прежде Вероника должна стать еврейкой, а она не хочет. - Так я что, не могу с ней? - Ну почему же не можете, я сейчас все так устрою, что никто нас ни в чем не заподозрит. По мобильному телефону маршал мгновенно связался с Вероникой: - Мать, - сказал он, - его величество желает... - Я готова, - сказала Вероника, и я почувствовал, как мигом ослабли мои коленки.

Глава пятая

Любовь с первого взгляда

Тип ввел меня в таинственный полумрак царских покоев. Это было довольно просторное помещение с громоздким старинным интерьером. Неуклюжая мебель в стиле барокко, вычурные декоративные стены, выкрашенные в успокаивающие нежно-розовые тона, и высокие резные окна, занавешенные тяжелыми малиновыми портьерами. Несмотря на тона и малиновые занавеси, я не успокоился и Тип, заметив мое волнение, сказал как бы невзначай: - Доверьтесь этой женщине, Ваше Величество, все будет как в лучших домах Израиля, не надо волноваться. - А я и не волнуюсь, с чего вы взяли? - Я в этом не сомневаюсь, Ваше величество, я просто хотел просить вашего разрешения приступить к службе. Согнувшись в холопском поклоне, тип смиренно ждал моих распоряжений. - Разрешаю. Ну и прощелыга же этот Тип, без мыла в жопу залезет. Типяра щелкнул каблуками, развернулся и пошел к портному - шить мундир фельдмаршала. Я огляделся, царская кровать была необъятных размеров, взвод солдат можно было разместить. Пощупал свежие пушистые простыни и обратил внимание на бархатную штору за кроватью, которая явно что-то скрывала. Я отдернул тяжелый кроваво-красный бархат и взору моему открылся чудесный вид на огромный бассейн с прозрачной голубой водой. У меня перехватило дыхание. "Ух, ты, красотища-то какая!" Служка стоявший у бортика с трамплином, согнувшись в поклоне, знаками предложил моему величеству освежиться. Я не заставил себя долго упрашивать, быстро скинул потертые джинсы и пропахшую потом рубашку, которую жена купила на барахолке в Яффо, и с душераздирающим воплем сиганул с трамплина в ласковую воду. Когда я вышел из бассейна, моя рвань уже куда-то исчезла. Готовый к услугам слуга, мигом растер меня мохнатым полотенцем и накинул на плечи расписной халат с золотой шестиконечной звездой на спине. Вместо дырявых башмаков, которые я носил уже второе лето, я обулся в остроконечные сафьяновые сапожки с вздернутыми носками и подпоясался цветистым атласным платком. Второй прислужник с тяжелым тюрбаном на выбритой голове, на одном подносе подал корону, а на другом рюмашечку прохладного напитка, который по вкусу напоминал мне пятидолларовый коньяк "Наполеон". Лысую голову слуги я разглядел, когда в порыве подобострастия он изогнулся очень уж низко и тюрбан камнем свалился с его темени. Прополоскав глотку бодрящим напитком, я уверенно вошел в царские покои и обнаружил здесь Веронику. Она была окутана в газовую тунику, сквозь которую просвечивало ее гибкое стройное тело. Длинные ноги, смуглый соблазнительный живот, пышная грудь, которая потрясла меня на параде и мягкий уютный зад, суливший простому смертному несказанное удовольствие. Запястья рук и ног были перехвачены золотыми браслетами, а нежную шейку обрамляло ожерелье из белоснежного жемчуга. При виде главной фрейлины я вспомнил, что Тип представил ее как педагога и, признаться, оробел. По природе я человек робкий, был, во всяком случае, до сих пор. Педагоги, например, в школе подавляли меня своим авторитетом. И сейчас, перед ней, мне почудилось, что я стою у доски, не зная урока, а она, строгий учитель, ждет минуты, чтобы выдать мне очередную порцию морали. Этих порций за всю мою унылую и порядком поднадоевшую мне жизнь, было такое разнообразное множество, что к тридцати годам я был, кажется, самым аморальным человеком в стране. Все, что навязывается, приводит к обратным результатам. Нет, я не делал людям зла и ни с кем не сорился, но дошел до того, что за двенадцать лет супружеской жизни ни разу не изменил своей законной жене. Иные полагают, что так, по сути, должно и быть в идеале. Но я категорически против подобного мнения. Зная по опыту (разумеется, чужому), что именно позволяет себе вне семейных рамок большинство современных мужчин, я принципиально не стал бы относить супружескую верность к числу признанных мною официальных добродетелей новейшей цивилизации. Единственный и, кажется, самый ужасный грех в моей жизни состоял в том, что я перестал верить в добро и в людей. К тридцати трем годам я разочаровался во всем, чему меня учили верить с юношеских лет. И нестабильная израильская действительность, как нельзя более благоприятствовала моему духовному формированию: политические партии специализировались на обещаниях, политики лгали. Религиозные деятели рвались к власти. Люди завидовали, ненавидели и вредили друг другу. Синагоги раскручивали на пожертвования. Дома меня мучила жена и вдобавок ко всему я никак не мог разбогатеть, хотя и трудился для этого не покладая рук. Все это на фоне людей процветающих и не прилагающих для этой цели особенных усилий, привело меня в состояние глубокой социальной апатии. Я не голосовал ни за левых, ни за правых. Я перестал доверять государству, и нашел, что оно все более и более делает крен в сторону полицейского режима. Каждый сорился с каждым и по любому поводу. Политики самого высокого ранга не стеснялись строчить друг на друга доносы в полицию. Разборки, поклепы и сведения счетов с участием виднейших адвокатов современности тянулись годами. Страна изнывала от бюрократии. Страна содрогалась в социальных конвульсиях. Страна билась в религиозной истерии, и над знойными городами иудейского царства витал призрак коллективной шизофрении. А мир в это время активно жил и развивался. Русские с успехом приобщались к капитализму. Американцы высадили астронавта на луне. Просвещенное человечество с надеждой вступало в век технологии и прогресса. В Израиле же все еще жили по канонам средневековья и от слов выжившего из ума дряхлого раввина, порой зависело, какая именно партия придет к власти. Я не мог вынести все это, отошел от политики, забыл дорогу в синагогу и сосредоточился на наших семейных неурядицах. Я бурно переживал бесчисленные ссоры с супругой и на этой почве потерял уверенность в себе. Еще бы, если тебе ежедневно твердят, что ты ничего не стоишь как мужчина и как человек, то, в конце концов, ты действительно начинаешь верить в это. В итоге я окончательно уверовал в собственную ничтожность, и моя личная жизнь превратилась в сплошное унижение. Почти каждый в ком было хоть немного уверенности в себе, мог обидеть меня. Поначалу я пассивно отвечал на оскорбления, но вскоре зачерствел душой и почти перестал реагировать на них. Я уже ни с кем не общался, а только и делал, что поглощал дешевые сосиски и обвинял себя во всех смертных грехах. Друзей я потерял, куда-то подевались и родственники, а на работе только и ждали случая, чтобы уволить меня без выходного пособия. Что касается сексуальной жизни, то ее у меня вроде как и не было. Нет, любовью мы с женой занимались, но не часто. Меня расхолаживали ее ворчливые и надоедливые попреки, а когда все же нам доводилось побаловаться в постели, особых восторгов мое умение у жены не вызывало. Напротив, неумелые попытки внести разнообразие в нашу интимную жизнь, приводили к разлитию у нее желчи и сарказма.