Александр Етоев - В сказке можно оказаться

Руки ее с силой вцепились в рукав моей куртки, глаза стали узкими, злыми, сквозь дыхание прорывались слова:

- Гадкий, гадкий... Вот ты какой. Гадкий. Я не знала, я думала...

Она заплакала и выпустила рукав.

- Что ты? Что? - я растерялся, я позабыл о кошке.

- Все ты, ты виноват. Не я же...

- Что, Маришка? Почему ты так?

Заплаканные глаза девочки снова смотрели в мутную уличную глубину. Губы ее шептали:

- Невидимка... Там, там... Это он... Это все ты, ты...

Я видел лишь кошку, ее усталый, ее обреченный бег, странные петли, которые она выделывала, приближаясь.

- Мы пропали... Ты пропал. Ты, ты, я не виновата, я послушная, меня мама хвалила...

Голос ее опять заходился в страхе.

- ...Он убивает только гадких, плохих... Находит и убивает. А я послушная, мама знает... - Нет, - она уронила голову, - я виновата. Я не верила маме, значит, я виновата. Я думала, невидимкой просто пугают... А еще... Еще я сделала плохо мальчику из первого класса. Я пожаловалась на него маме, и мама на три дня оставила его без еды. Но только я поступила правильно, мама сама велела так поступать. Ведь Сережка бросался землей в памятник и еще показывал мне язык.

Только теперь до меня стали доходить путаные слова Маришки. И петлистый кошачий бег сделался тоже понятен.

Потому что уличная тишина, в которой наши с Маришкой голоса тонули, как малые капли в глухом бездонном колодце, стала рваться, трещать по швам, и сквозь прорехи в ее гнилом полотне полезли новые звуки.

Так мне показалось вначале. Но уже через долю минуты я понял - звук был один. Сначала он прозвучал глухо, прорвавшись сквозь грязную воздушную вату. Потом в нем выделилось железо, и чем громче он становился, тем тяжелей и уверенней было его тягучее нарастание.

Шаги, это был звук шагов. Удар, четкий и клацающий, как затвор.

Сменяющая удар тишина, полная ожиданием выстрела. И выстрел - новый удар.

Шаг - тишина, шаг - тишина... Громче, ближе, неумолимей.

Шаги приближались. Но это были не просто шаги. Человек, один, так не ходит. Такой звук бывает, когда шагают шаг в шаг десять, пятьдесят, сто человек. Словно улица стала огромным, вытянутым в длину плацем, а по нему чеканя шаг, в ногу - идет нам навстречу невидимое для глаза воинство.

Улица была пуста. Лишь туман завивался вихрями, да хромая кошка, да мы с Маришкой, жмущиеся к сырой стене. И - эти шаги. Невидимое многоногое чудище, которое притворяется одиночкой. Ближе, ближе...

И тут до меня дошло, что кошка не просто бежит в нашу сторону. Она ищет у нас спасения. Вот сейчас - еще каких-то несколько метров - и она бросится к нашим ногам, по-кошачьи моля о помощи. А тот, беспощадный, что вот-вот настигнет зверька, обретет взамен маленького никчемного куска плоти два других, куда весомее и желанней.

Я повернулся назад. Позади были узкие прищуренные глаза над башней и черная точка ствола, нацеленного мне в грудь. Отступать было некуда.

Улица вдруг стала узкой. Дома стояли плотно, безлико, с наглухо задраенными парадными. Туман падал ниже и ниже.

Уже не звук, а дробный тяжелый грохот растекался по телу улицы.

Стекла в домах дрожали, и я видел, как от стены рядом отваливалась мелкими крошками облицовка.

Я напрягал зрение. Я пытался хоть мысленно облечь невидимку плотью. Я не знал что, но был уверен - еще полминуты, минута, и произойдет что-то страшное. Я не хотел, чтобы это произошло.

Не из-за себя, из-за Маришки.

И тут кошка что уже не бежала, а еле-еле ползла и находилась от нас в каких-то пяти-шести метрах, захрипела страшно, не по-кошачьи, и, распластавшись на мостовой, начала судорожно извиваться и выпускать когти. И вдруг - я даже вздрогнуть не успел - как кошки не стало. Я загородил улицу спиной, чтобы Маришха не видела того, что увидел я. Но, кажется, она видела. Вместо кошки на мостовой расплылось широкое ярко-красное пятко с торчащими из него клоками шерсти и черными бесформенными кусками. Это все, что от нее осталось.

Рукавом куртки я отер со лба пот. Рукав потемнел от влаги. И тут я увидел след. Отпечаток широкой подошвы с косыми рубчиками от краев и квадратной вмятиной каблука, больно входящего в землю. Четкий грязно-багровый след, словно бы ногой ступили не в кровавое месиво останки раздавленной кошки, а в пролитую случайно краску.

След повторился ближе. Четкости в нем поубавилось. Он был уже смазанный, кровь оттиралась грубым наждаком мостовой.

- Вот тебе, вот... - я вздрогнул от крика Маришки и сначала ощутил лишь толчок - несильный, потом еще один - уже сильнее.

Я понять ничего не мог. Потом понял.

- Ты, ты... - задыхаясь, кричала Маришка. Глаза ее были сухими, и маленькие ладони упирались мне в поясницу и выталкивали меня вперед.

Я понял Маришку, но на нее не обиделся. Девочка не хотела умирать.

Она хотела быть живой, заслониться моей смертью от этого страха, от кровавых этих подошв. Вины ее в этом не было. Была слабость, не подлость.

Я сделал полшага вперед и в этот самый момент почувствовал плечом и всем напрягшимся телом, как удары тока забили в меня с четкой размеренной частотой. Наступал Нулевой Час.

"Черт возьми, немного бы пораньше. На каких-то десять минут. Поздно, поздно. Маришка, как же это, девочка моя золотая".

Время упущено. Спастись вдвоем уже невозможно. Слишком близок этот прозрачный мясник, слишком близок...

"Маришка, Маришка, все будет хорошо, я тебя в обиду не дам, мы,,," Я уже кожей чувствовал упругую тяжесть воздуха и кислый противный запах, напоминающий чем-то казарму. Это он, невидимка.

И удары тока становились все чаще. Еще секунда и... Медлить было нельзя. И не знаю, как у меня вышло, но руки уже отжимали от тела легкий корсет со встроенными в него аккумуляторами. А потом эти же руки с силой вонзили зацеп прибора в невидимую гору, нависшую над нашими головами и грозящую смертельным обвалом.

Словно в бреду я услышал легкий хлопок, так вылетает пробка из бутылки с шампанским. Нулевой Час пробил. Наступила пьянящая тишина. Улица снова была пустынной, как будто ничего не случилось. Лишь кровавое пятно раздавленной кошки напоминало о миновавшем нас ужасе.

Стало тихо. Маришка молчала. Нет, шептала что-то чуть слышно, словно бы шелестели листья в далеком саду. Да это я сам, не Маришка, мои губы повторяют, словно молитву: - Ребята, простите меня, Гена, Сашок... Вы умные, вы умелые. Вы там справитесь, сможете за себя постоять. Вас много, Гена, Сашок...

Как-то быстро стемнело. Туман прилипал к лицу. Дома молчали, как большие мертвые рыбы, и в окнах не было света.

Я обернулся. Неизвестный солдат слипся с клейкой уличной темнотой и был едва различим. Смертельная точка танкового ствола вообще исчезла в тумане. Я погрозил кулаком в неясный ком позади. Потом сказал тихо; "До встречи". Маришка меня услышала, но ничего не сказала. Наверное, думает, глупая, что я на нее в обиде.