Юлий Буркин - Какукавка

— Отчего умер? — глухо прервал его граф.

— Сейча-ас… — диковинный посетитель снова полистал книгу. — Ага. Вот. «Последние годы жизни Толстой провел в Ясной Поляне в непрестанных душевных страданиях, в атмосфере интриг и раздоров между толстовцами с одной стороны и Софьей Андреевной Толстой — с другой. Пытаясь привести свой образ жизни в согласие с убеждениями и тяготясь бытом помещичьей усадьбы, тайно ушел из Ясной Поляны, по дороге простудился и скончался…»

— Значит, все-таки ушел… — тяжело покачал головой Толстой и как будто бы сразу осунулся. — Поздненько, поздненько решился… Ну и что же знают обо мне в двадцать первом столетии? Что это за книжонка-то у тебя?

— «История русской литературы. Конец XIX — начало XX века». Вас в нашем времени почитают за величайшего русского писателя. Да что там русского? Мирового! — юноша, приходя в себя, хитро глянул на графа. — Но лучше бы вы после «Войны и мира» уже не писали ничего…

— Почему это?

— А вот… — он поискал глазами, нашел и прочел: «Книга „Война и мир“ стала уникальным явлением в русской и мировой литературе, сочетающим глубину и сокровенность…»

— Это я и без тебя знаю, — перебил Толстой. — Что там дальше-то? Что про «Каренину»?

— Сейчас, сейчас… «Духом скорбного раздумья, безрадостного взгляда на современность веет от романа „Анна Каренина“… Здесь сузились эпические горизонты, меньше той простоты и ясности душевных движений, что были свойственны героям „Войны и мира“… Та-ак, и вот еще: „Анна Каренина“ остропроблемное произведение, насыщенное приметами времени, вплоть до газетной „злобы дня“, подобно написанным в ту же пору романам Тургенева и Достоевского…»

— Сузились, значит… Докатился, — мрачно сказал Толстой, — с Достоевским сравнили. Был бы его Мышкин здоров, чистота его трогала бы нас. Но чтобы написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости. Да и не любит он здоровых людей. Думает, если сам болен, то и весь мир болен… Да-а, видно, зря я за «Каренину» взялся. А ведь и сам чувствовал: мелко. Для меня-то…

— Вот-вот, — подтвердил очкарик.

— Ладно… Что там ещё пишут? Что за книги были у меня еще?

— Та-ак… «В восьмидесятые годы Толстой заметно охладевает к художественной работе и даже осуждает как „барскую забаву“ свои прежние романы и повести. Он увлекся простым физическим трудом, пашет, шьет себе сапоги…»

— Молодец, — оживился граф, — всегда мечтал в глубине души…

— Да вот только непоследовательны вы, — перебил его юноша. — В девяносто девятом у вас опять вышел роман. «Воскресение»…

— Хороший?

— Да ничего, конечно. Вы же, Лев Николаевич, все-таки мастер… Я, правда, не читал, кино только видел… Конец там какой-то дурацкий…

— А герои кто?

— Проститутка, Маслова, по-моему, и какой-то барин…

— Омерзительно. Гадко. И как книжонку сию грязную публика встретила? Восторженно небось? Как все низкое.

— Давайте посмотрим… Та-ак… Вот. «Резкая критика церковных обрядов в „Воскресении“ была одной из причин отлучения Толстого святейшим Синодом от православной церкви…»

— Отлучение? Неужели так?..

— Написано. Значит, точно…

— Если уж честно говорить, нам с Богом всегда было, тесно, как двум медведям в одной берлоге… Но отлучение… Это, братцы, чересчур…

— Я вам про что и говорю, — проникновенно сказал пришелец, — не надо вам все это писать. Один у России великий писатель, и тот скурвился — про проституток пишет, от церкви отлучен… Кому это надо? Какой вы пример народу подаете? Написали «Войну и мир» — да и хватит. Хорошая книжка! Я читал. Честное слово, в восьмом классе… Там все, что надо, есть — и национальный характер, и национальная идея, и национальный оптимизм… Да все!.. Не опошляйтесь. Пашите землю, шейте сапоги. Может, тогда и не будет у вас этих неприятностей в девятьсот десятом, и не побежите вы из дома, не замерзнете на станции…

— Может, мне и Соньку бросить, пока не поздно? — заговорщически наклонился граф к собеседнику.

— Ну, это вы уже сами решайте, Лев Николаевич. Тут я вам не советчик…

— Может, мне с духоборами в Америку махнуть? — наклонился граф к собеседнику.

— Лев Николаевич, увольте. Не мне это решать.

— Да я не тебя, шельму, спрашиваю, — выпрямился граф, — я так, сам с собой… А ты-то уже, я так понимаю, скоро к себе в будущее вернешься? Давеча пришли ко мне двое мужиков, один говорит: «Вот пришли незваны», а другой вторит: «Бог даст — уйдем не драны»… — Толстой по-детски захихикал, но тут же осадил себя и продолжил: — Уж не серчай на меня, что не гостеприимно принял…

— Да ладно, чего там, — засмущался пришелец. — Все нормально. Вы мне главное скажите. Не будете «Анну Каренину» писать?

— Да ни за что! Все, хватит. Отписался.

— А «Воскресение»?

— Еще чего не хватало! Церковь я, чего греха таить, недолюбливаю, но отлучение… Жить буду в свое удовольствие… Про меня ещё скажут: нашел в себе силы уйти в зените славы… И не унизился до её эксплуатации… — от удовольствия граф прищурился.

— Обязательно скажут, — подтвердил пришелец.

Толстой вздрогнул. Похоже, он и забыл о его присутствии.

— Сколько тебе тут осталось? — спросил. Гость глянул на часы:

— Одна минута.

— Ну и как там, в будущем?

— Нормально. Жить можно.

— А Россия как?

— Да… Так себе…

— Худо, — покачал головой Толстой. — А в Бога-то веруют?

— По-всякому… Вот, дядька у меня, например… Раздался легкий хлопок, и пришелец исчез. Внезапный ветер смахнул со стола бумажные листы и закружил их по комнате.

— Вот, значит, как… — Граф, кряхтя, поднялся, отпер дверь и крикнул:

— Софья!

— Слушаю, Левушка, — появилась та на пороге и настороженно заглянула в комнату. — А где ж твой гость странный?

— А-а… — неопределенно махнул рукой граф. — Вот что, свет мой. Будь так добра, собери весь этот мусор. — Он указал на разбросанные по полу исписанные страницы. — Собери и сожги. Только сама. Не хочу, чтобы прислуга знала… А после — готовься к выезду. Едем сегодня в город. В оперу.

Одно время племянник Боба, студент филологического факультета, денно и нощно торчал в студии «Russian Star's Soul». Даже, помнится, по текстам наших песен писал курсовую. И вот как-то Петруччио (Петр Васькин — наш идейный генератор) заявил, что в отечественном роке сегодня нет такого мистического и мрачного, а главное — «концептуального» альбома, каким был «Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band». И именно мы — «RSS» — можем дать его слушателю.

Вы только представьте, — говорил он вдохновенно, — слушатель перестает быть слушателем, он становится соучастником, сотворцом…