Александр Казанцев - Спустя тысячелетие. Лунная дорога

— Это почему? — встревожился Вязов. — Что за перевязка?

— Потом объясню, и Федин феномен заодно.

— Не хватит ли тебе Жанну д’Арк изображать? В пламени костра побывала, мало тебе? — протестовал Никита.

— Разве ты меня не знаешь? — только и спросила Надя.

Все поняли, что ее не остановить.

А перевязать горлышко Никитенку нужно было вот почему.

Пока мужчины готовились пройти «душ», Надя во второй раз сняла на родной планете свои космические доспехи, и они серебристой грудой улеглись у ее босых ног.

Раздевая мальчика, она увидела, что горло у него забинтовано. Со скрытой тревогой спросила:

— Как тебе жилось, Никитенок мой, у молодых мамы и папы? Никто тебя не обижал?

— Молодая мама и толстая бабушка хорошие, — твердил малыш. — Никто не обижал.

— А это что? — указала Надя на бинт.

— Мы так играли,- смущенно ответил мальчик, стараясь выгородить молодую маму.

И вдруг покраснел.

Надя стала разбинтовывать, но бинт прилип, и, как ни старалась она осторожненько снять его, рана стала кровоточить. Надя ужаснулась при виде надреза на горле ребенка.

— А почему тебе больно? — допытывалась Надя.

— Это гвоздик противный, — краснея еще больше, пролепетал малыш.

— Ах ты, маленький лгунишка! — воскликнула Надя, прижимая к себе голенькое тельце. — И врать ты, глупыш, не умеешь. Счастье твое в этом! — И она стала покрывать его поцелуями.

Всхлипывая, тот признался:

— Это злой дядя. Бабушка, такая толстая и мягкая, стащила его с меня.

— Какой ужас, — прошептала Надя, снова забинтовывая горлышко малышу.

И через минуту с ребенком на руках смело вошла в «душевую».

Мальчик легко перенес процедуру. Когда Надя вынесла его из «бани», он, радостно улыбаясь, щебетал:

— Мамочка, мамочка! Я опять могу летать, как раньше, в нашем корабле!

— Что ты, родной! Тебе это только кажется.

— Нет, нет! Ты только отпусти меня — и я взлечу! Надя еще крепче прижала к себе малыша, одевая и снова забинтовывая ему горлышко.

Едва она отпустила его, чтобы одеться самой, мальчуган стал подпрыгивать, пытаясь взлететь. Однако, несмотря на ощущение легкости во всем теле, в воздух он, конечно, не поднялся.

— Плохой корабль, — обиженно заключил он и надулся.

Когда Надя с Никитенком перешли на мужскую половину, там ее встретили восторженными возгласами.

— Однозначно определяю,- заявил Галлей.- Это не «душевая», а «салон красоты»!

— Я ж говорю, омолаживают они предков своих,- вставил Бережной.

— Так оно и есть, командир,- заверила Надя,- омолаживают нас, я бы сказала…

— Информация, отмечаю, неполная, — заметил Галлей.

— Омолаживают в том смысле, — продолжала Надя, — что нас как бы наделяют реакциями, свойственными возрасту Никитенка.

— Ну это ты, дивчина, пожалуй, загнула, как говорили в наши былые времена.

— Нисколько, командир. Вас тут смутило, что Федя Федоров покраснел весь и признался, что в сауне никогда не бывал, а Никитенок перед тем «выгораживал» свою молодую маму и бабушку, уверяя, что никто его не обижал, хотя кто-то пытался перерезать ему горло. Потом, краснея, хотя в «душевой» еще не побывал, признался, что злой дядя так играл с ножичком. По-детски покраснел. Вот и нам теперь краснеть придется в случае чего…

— Следовательно, некое излучение в душевой подобно действию никотиновой кислоты на сосуды, — заключил Галлей. — Но зачем?

— Я попробую ответить на это старинным сонетом, который когда-то, еще при нас, написан был Весной Закатовой.

— Что за ответ такой стихотворный? — почему-то краснея, удивился Бережной.

И Надя прочитала на память сонет:

— Скажи, — я мудреца спросила(Старик по-доброму был зол), —Враждебная какая силаЛюдей бросает в бездну зол?

— Я знаю: гнет и ложь, насилье,Жестокость, злоба и разврат.Все это видел. Много жил я.Ликует зло- и в мире- ад!

И ложь- мать мрачного семейства.Обман, измена, клевета,Как стрелы черного злодейства,Пронзают души, ум, сердца!

— Мудрец, как людям жить, скажи!— Без «права силы» и без лжи!

Наступило общее молчание.

Каждый старался вникнуть в глубину смысла услышанных строк.

— Бедняга Талейран! Он-то провозглашал: язык человеку дан, чтобы скрывать свои мысли, — первым отозвался Вязов.

— Жизнь без лжи? — подхватил Галлей. — А рядом — отказ от «права силы». Так допустимо ли насиловать наш организм, нашу сосудистую систему, наш мозг, чтобы привить нам детскую способность краснеть? Не попрание ли это прав любого из нас? К тому же есть и ложь во спасение. Что же, врачи не смогут уберечь от терзаний обреченного больного? Как врач экспедиции, протестую!

— Ложь во спасение? — переспросила Надя.

— Например, семьи, — вставил Вязов.

— Не давать в семье для этого повода! — парировала Надя. — А врачу скажу:

Тиран — всегда тиран,В какую б ни рядился тогу.Обман — всегда обман.Врачи им вылечить не могут!

— Все мы знаем неизбежность собственной кончины, — вступил Крылов. — Никакая ложь здесь действительно не поможет. И не должна помогать! Я уже не сомневаюсь, проходить мне процедуру или нет, несмотря на протест нашего врача.

— А я решительно отказываюсь, — заявил Галлей.

— Тайны свои сохранить хочешь?- усмехнулся Бережной.- Мы их знаем!

— Тайны не тайны, но в душу свою заглядывать кому попало не позволю!

— Американская кровь взыграла, что ли? Правда человека? Не подводи нас всех! — уговаривал Бережной.

— Я тоже отказываюсь, — неожиданно произнес Вязов.

— И ты? А ты-то почему? — удивился Бережной. — Ведь не бежал, как наш Вася, от неприступной Кассиопеи к звездам.

— Потому что не считаю, что моей воле нужно помогать техническими средствами. Я сам умею владеть собой, сам себя заставлю говорить правду. Иначе жизни не представляю.

— Вот это да!- протянул Бережной.- Скажу тебе, не краснея, что от тебя такого не ожидал.

— Что делать! — пожал плечами Вязов. — Такие уж мы с Васей одинаковые.

— Не одинаковые, а разные,- с горечью в голосе произнесла Надя.

Разговор смолк, потому что в камеру вошел старец, одетый теперь не в ниспадающие белые одежды, а в черный облегающий костюм, на фоне которого особенно ярко выделялась его седая борода.

— Извините,- сказал он.- Я слишком задержался, тщетно стараясь уверить ваших негостеприимных хозяев, что я отнюдь не божество, не демиург, как называли его древние теологи, а всего лишь Диофант, знаток древних языков.