Карел Чапек - Обыкновенная жизнь

- Я думаю - все это должно было сильно волновать его, правда? С его здоровьем...

Доктор пожал плечами.

- Конечно, это было ему вредно. Рукопись еще лежала на столе, когда меня к нему позвали. Видно, только что дописал - если вообще дописал до самого конца. Конечно, для него было бы лучше раскладывать пасьянс или что-нибудь в этом роде.

- Тогда бы он мог еще пожить? - с надеждой спросил пан Попел.

- Да-да,- пробормотал врач.- Еще две-три недели, а то и пару месяцев...

- Бедняга, - с чувством произнес пан Попел.

Тихо было в саду, лишь где-то за забором радостно вскрикивал ребенок. Старик задумчиво приглаживал загнутые уголки листков.

- Господи, - сказал он вдруг, - сколько я бы мог рассказать о своей жизни! У меня, знаете, все было не так просто и... обыкновенно, как у него. Вы еще молоды, вы не знаете, на что способен человек... Если б я захотел все это как-нибудь объяснить - куда бы меня занесло. Н-да... что было, то было, чего ж теперь говорить. А вы - вы, конечно, тоже...

- Мне такими делами заниматься некогда, - возразил доктор.- Копаться в себе и тому подобное... Благодарю покорно, с меня хватает этого свинства в других.

- Значит, - нерешительно начал пан Попел, - вы говорите, лучше пасьянс...

Врач метнул на него взгляд - как бы не так, стану я тебе тут медицинские советы давать!

- Это уж кому что нравится, - нелюбезно ответил он.

Старик задумчиво протянул:

- А какой был хороший, аккуратный человек...

Доктор отвернулся, делая вид, что ощипывает увядший цветок.

- А знаете, я переменил кусты дельфиниума у него в саду, - буркнул он. - Чтоб после него все в порядке осталось...

1934 год.

---------------------------------------------------------

Послесловие

Конец трилогии. Словно гости разошлись, был полон дом и вот - тишина; немножко - чувство освобождения, немножко - покинутости. В такие минуты мы вспоминаем то и это, что собирались сказать ушедшим - и не сказали, о чем думали спросить их - и не спросили; или вспоминаем, кто каким был, возвращаемся мыслью к тому, кто что сказал, как взглянул. Сложить на коленях руки и еще немножко думать о тех, кого здесь уже нет.

Вот крестьянин Гордубал. Человек от коров столкнулся с человеком от коней; конфликт между человеком, который от одиночества весь обратился внутрь себя, - и простой, скажем, жестокой действительностью, окружавшей его. Но это не то, не в этом подлинная судьба Гордубала. Настоящий и горчайший удел его - это то, что с ним произошло лишь после смерти. Как грубеет его история в руках людей; как все события, которые он пережил по-своему, по своим внутренним законам, становятся непонятными, угловатыми, когда полицейские взялись реконструировать их с помощью объективного расследования; как все портится, запутывается и сплетается, образуя совсем иную, безнадежно безобразную картину. И до чего же сам Гордубал обрисовывается искаженно и чуть ли не гротескно, когда общественный обвинитель, от имени суда нравственности, взывает к его тени, чтоб она свидетельствовала против Поланы Гордубаловой. Что осталось от Юрая Гордубала! Бессильный, слабовольный старик... Да, затерялось сердце Гордубала за этими человеческими процедурами; в этом и есть трагедия крестьянина Гордубала, - и более или менее всех нас. К счастью, мы обычно не знаем, какими предстают наши побуждения и дела перед другими людьми; быть может, мы ужаснулись бы того перекошенного, неясного представления, которое сложилось о нас даже у тех, кто к нам расположен. Необходимо сознавать эту сокрытость подлинного существа человека и его внутренней жизни, чтоб постараться узнать его справедливее - или, по крайней мере, больше уважать то, чего мы о нем не знаем. История Гордубала была написана зря, если не стало ясно, какая страшная и всеобщая кривда совершена над человеком.

Познание людей для нас во многом ограничено тем, что мы присуждаем им определенное место в своей системе жизни. Как по-разному являются нам одни и те же люди, одни и те же факты в восприятии Гордубала, в глазах полицейских и в нравственной точке зрения суда! Прекрасна и молода Полана, какой ее видит Гордубал, - или стара и костлява, как о ней говорят другие? Вопрос по видимости простой и даже несущественный, но от этого зависит - убил ли Штепан Манья (в действительности его звали Василь Маняк, а Гордубала, - Юрай Гардубей) из любви или из корысти; все дело обернется иначе в зависимости от ответа на этот вопрос. И таких загадок много. Каким же был Гордубал, какой была Полана? И был ли Штепан мрачным преступником - или симпатичным парнем, которого боготворила маленькая девочка Гафия? И каким образом связана со всем этим проблема земли и тот жеребчик? История, первоначально примитивная, распадается на ряд неразрешимых и спорных загадок, стоило только включить ее в различные системы и подвергнуть различным толкованиям. Трижды пересказываются здесь одни и те же события: сначала так, как их воспринимал Гордубал, потом - как их увидели полицейские, и наконец - как оценил их суд; чем дальше, тем сильнее скрипит все сооружение под тяжестью противоречий и несообразностей - несмотря па то или именно потому, что хотят установить правду. Это не значит, что правды нет, но она глубже и труднее, а действительность - куда шире и сложнее, чем принято думать. Повествование о Гордубале заканчивается не исправленной кривдой, вопросом без ответа; неопределенность венчает ее там, где читатель ждет, что его отпустят с миром. Так в чем же подлинная правда о Гордубале и Полане, в чем - правда о Манье? А что, если правда-то эта - нечто более объемное, обнимающее все эти толкования, но и выходящее за их пределы? Что, если подлинный Гордубал был и слаб и мудр, Полана - прекрасна, как дворянка, но и измождена, как старая мужичка, что, если Манья был мужчина, способный убить из любви, - и человек, убивающий ради денег? На первый взгляд - хаос, и мы не знаем, как к нему подступиться, и вовсе он нам не по вкусу; обязанность писателя - по возможности как-нибудь привести в порядок то, что он нагромоздил.

На то и есть "Метеор" - вторая часть трилогии. Здесь тоже в трех или четырех вариантах излагается жизнь человека но изложение - обратное первому: люди здесь всеми способами стараются отыскать утерянное сердце человека; дано только тело его, и к нему-то стараются найти соответствующую жизнь. На сей раз важно не то, насколько расходятся толкования, тем более что их приходится высасывать из пальца (как бы это ни называлось - интуиция, живой сон, фантазия и так далее); наоборот, бросается в глаза, как кое-где, в некоторых точках, эти толкования совпадают или сходятся с вероятной действительностью, - а впрочем, и это еще не самое главное. Каждый отгадчик включает данный факт - бесчувственное тело - в иной порядок жизни; и истории получаются разными в зависимости от того, кто их рассказывает; каждый вкладывает в историю самого себя, свой опыт, свое ремесло, свой метод, свои наклонности. Первая история - объективный диагноз врачей; вторая - история любви и вины,- это женская участливость сестры милосердия; третья абстрактная, интеллектуальная конструкция ясновидца, и наконец - сюжетная разработка писателя; можно было бы выдумать еще истории без числа, но автор должен быть настолько благоразумным, чтоб вовремя остановиться. Общее для всех этих историй - это то, что в них более или менее фантастически отражен сам рассказчик. Человек, упавший с неба, по очереди становится объектом воображения доктора, монахини, ясновидца и писателя; и всякий раз это - он, но и тот, кто занялся его судьбой. Все, на что мы смотрим, - вещь сама по себе, но вместе с тем и что-то от нас, что-то наше, личное; и когда мы познаем мир и людей, то это - вроде как бы наша исповедь. Мы видим вещи по-разному - в зависимости от того, кто мы и каковы; вещи добры и злы, прекрасны и страшны, - определяет это то, какими глазами мы на них смотрим. До чего же огромна и сложна, до чего просторна действительность, если в нее вмещается столько различных интерпретаций! Но в этом уже нет того хаоса это четкая множественность, это уже не неопределенность, но - многогласие; то, что угрожало слепыми противоречиями, говорит теперь лишь, что мы слышим различные и несообразимые свидетельские показания - и еще, что мы выслушиваем разных людей.