Колин Уилсон - Дельта

– Ну, слава Богу, возвратились. Мы уж и не чаяли…

Голос был такой же грубый и нарочито сдержанный, но чувствовалось, что старик рад без памяти.

Прыгающие отсветы костра кое-как освещали опушку. Однако не укрылось, что со времени их ухода мало что изменилось. Закутанный в одеяло Милон лежал на подстилке из травы и листьев. Манефон, улыбаясь, стоял возле костра, но когда двинулся навстречу, по неуверенной поступи стало ясно: незрячий. Обнимая товарища, Найл уловил проблеск белков под неестественно набрякшими веками.

Спустя полчаса Найл с баклажкой вина уже полеживал на импровизированной постели из веток, глядя, как Симеон насекает для варева овощи. Неподалеку на земле лежала шкура животного, которое нынче по утру подстрелил Симеон; мясо варилось теперь в побулькивающем котелке. Рыльце животного походило на свиное, только шкура была пушистая, серая, а задние ноги, длинные и сильные, напоминали заячьи. Из котелка запах такой, что пальчики оближешь.

Доггинз спросил о чем-то Милона. Когда ответа не последовало, поняли, что он спит. Симеон негромко сказал:

– Как ты думаешь, когда ему настолько полегчает, что сможет отправиться с нами в обратную дорогу?

– Самое раннее – неделя, никак не меньше.

– Придется сооружать носилки и нести, – рассудил Доггинз. – Ждать все это время мы не можем.

Симеон опорожнил в шумящий котелок полную чашку овощей и кореньев.

– А что нас гонит?

Доггинз качнул головой. Не высказывая, правда, мысль вслух, он открыто сознавал, что поход не удался.

– Мы не можем себе позволить так долго отсутствовать. Раскоряки не дремлют, могут замыслить все что угодно.

Найл поймал себя на том, что поклевывает носом. Тепло костра размаривало, да и не спал толком вот уже двое суток. И даже когда мозг наводнился зыбкими отзвуками сна, какая-то часть сущности упорно не покидала сознание. На миг Найл словно завис в темной бездне, такой же непроглядно пустой, как космические дали. Затем он осознал, что вновь соскальзывает в полудрему, и ощутил вибрацию растения-властителя. Контакта на этот раз не было; растение, похоже, даже не сознавало его присутствия. Но смягченная ночная вибрация принесла умиротворение. Стало понятно, для чего она: расслабляет, освежает жизненные силы.

Затем сознание Найла как будто потянулось к остальным, и тут засквозило неуютством, словно холодный ветер выдул все тепло. Спустя мгновение удалось установить, что дискомфорт исходит из двух источников. Первый – это Манефон, тихонько слушающий беседу у костра. Он отличал свет от тьмы, но совершенно ничего не видел, и его обуревало подобное стону отчаяние. Мысль, что теперь до конца дней он обречен на слепоту, лишала его всякой смелости.

Другой источник – спящий Милон. Найлу неожиданно открылась причина его недуга. Жизнь в нем угасала не от яда, а от некоего живого грибка в кровеносной системе. Грибок – по сути своей паразит – был частью сока иудиного дерева. Стоило Милону поднакопить в теле энергию за счет пищи и сна, как грибок опять сводил все на нет. И Милон был здесь бессилен, так как сама его энергия циркулировала на более высоком уровне, чем у грибка, и, следовательно, исключалась возможность прямого ответного удара.

Найлу выход виделся вполне определенный. Единственное, что Милону требуется, это настроиться на вибрацию растения-властителя и ударить по паразиту напрямую, на его же частоте. Но Милону с этим, конечно же, не справиться. Он не сознает силы своего ума и уж тем более им не управляет.

Но, по крайней мере, объятый изнеможденным сном ум у него сейчас пассивен. Найл дал своей собственной жизненной энергии смешаться с энергией Милона, дождавшись, пока обе придут в резонанс. Это первое; дальше он успокоил расшатанные нервы и надломленную волю спящего, пока тот полностью не расслабился. Сложность заключалась в том, что Милон немногим отличался от ребенка. Свою жизнь он провел в уютном, ухоженном городе жуков, не испытывая нужды прибегать к своим глубинным источникам; теперь же он чувствовал себя разбитым и беспомощным. Вместе с тем нет худа без добра: на его ребячий ум влиять было удивительно легко. По мере того как дыхание Милона сделалось тихим и размеренным, его существо расслабилось и постепенно достигло того же вибрационного уровня, что у растения-властителя. Сила извне начала тихонько просачиваться в кровяное русло, пробуждая к действию его собственную жизненную энергию. Вот теперь было ясно, спящего можно спокойно оставить: исход предрешен. Кто-то потряс за плечо. Открыл глаза – Симеон.

– Еда готова.

Найл зевнул и, приподнявшись, занял сидячее положение.

Симеон протянул ему чашку с горячим варевом и толстый ломоть хлеба. Костер превратился в массу ярко тлеющих углей. Кто-то успел подбросить несколько свежих поленьев, сейчас займутся огнем.

– Я долго спал?

– Часа два-три.

– А мне поесть? – послышался голос из затенения. Симеон удивленно обернулся.

– Ты проснулся, Милон? Еды вволю. Тебе как – побольше?

– Я голодный, как зверь, – голос у Милона был внятным и твердым. Доггинз с Симеоном переглянулись. Симеон начал ложкой начерпывать варево в чашку.

– Ты лежи, я поднесу.

– Да чего лежать, належался уже.

Неожиданно для всех Милон появился к костру. Туника вся в складках, измятая, на голове чертополох, однако румянец возвратился на щеки. Милон неожиданно расхохотался.

– Это что еще за чучело? – он указал на шкуру животного.

– Вот его ты сейчас и попробуешь. Вид, может, и неказистый, но вкус неплохой.

Милон поднял чашку и, вытянув пальцами ножку, вгрызся в нее зубами.

– М-м-м, вкус отменный. Лучше крольчатины. Действительно, мясо странного создания напоминало орех и было нежное, как у ягненка.

– Ты как, мог бы отправиться завтра? – спросил Доггинз, будто невзначай.

Милон, жуя, размашисто кивнул.

– Было бы здорово. Мне здесь уже до смерти надоело.

– Отлично. Утром выходим.

Пока Милон ел, Симеон с Доггинзом пристально его разглядывали, не веря своим глазам. Какое преображение! Милон, не сознавая, что сейчас буквально вернулся с того света, ел с самозабвением оголодавшего ребенка.

Найл справился со своей порцией, допив до дна, завернулся в одеяло и лег. Не прошло и минуты, как он канул в глубокий сон без сновидений.

Когда открыл глаза, луна еще не сошла, но небо залилось предрассветной синевой. Остальные собирали уже мешки и скатывали одеяла; Найлу, очевидно, хотели дать поспать еще.

Рассевшись вокруг небольшого костерка, разговелись сухарями и фруктами. Когда высветило, начали подавать голоса птицы, и макушки деревьев зашелестели в предрассветном ветре. У Симеона и Доггинза вид был задумчивый; Найл понял, что размышляют, как-то их встретят дома. У Милона с лица не сходила блаженная улыбка – видно, предвкушал по возвращении что-то приятное. Манефон, вяло пожевывая, глядел перед собой и откликался лишь изредка, когда к нему обращались. Сердце у Найла сжималось от жалости при виде его уныло равнодушного лица.