Ружье на динозавра - Лайон Спрэг Де Камп

огляделся и нашел удобную лиану. Кинжалом он отрезал нижний конец, хорошенько ухватился за свисающий верхний и качнулся на нем через тушу Саши, вверх по дуге к началу ступеней в храм. Задержавшись только чтобы закрепить висящий конец лианы, он помчался вверх по ступенькам и заключил Лулулу в мускулистые объятья.

Разрезав ее путы, Корнзан пылко овладел ею. Когда диалог опять стало можно различить, он развивался так:

Лулулу: Но как ты меня нашел, Корнзан?

Корнзан: Дорогая, моя страсть так огромна, что инстинкт влечет меня к тебе, где бы ты ни была. (Протяжный поцелуй.) Позволь мне унести тебя отсюда, чтобы ты стала моей подругой в чистом свободном мире.

Лулулу: Но шпионы и армия отца последуют за нами да самого дальнего конца Антона.

Корнзан: Пусть только старик сунется! Он узнает, куда заведет его охота на взращенного в дикости варвара. (Корнзан подпрыгивает и хватается за рукоять меча.) Ну, черная полуночная ведьма! Что тут творишь?[13]

Среди зрителей повсеместно случился отвал челюсти. Найт в ярости повернулся к Хану и прошептал:

– Эй, этого нет в сценарии, не так ли?

– Черт, нет! – сказал Хан. – Это Шекспир.

Найт изобразил, что выдирает волосы на голове:

– Но как… почему…

Сорокин поманил их. Найт и Хан последовали за ним, и, когда они отошли достаточно далеко от площадки, чтобы их голоса не попали на звуковую дорожку, Сорокин сказал:

– Я предупреждал, что ваши разговоры повлияют на индоктринацию. Это же тот самый стих. Я не специалист по Шекспиру, но разве эта вставленная строчка не из Макбета?

– Да, – сказал Найт, глядя назад, на сцену. – Будем надеяться, что она единственная. Ремингтон, похоже, вернулся к сценарию. Мы сможем вырезать этот ляп.

Все трое потянулись обратно на сцену, где Корнзан опять объяснял Лулулу свой план в перерывах между поцелуями, а она, казалось, и не заметила нелицеприятного обращения, адресованного ей.

Корнзан: Если бы мы смогли завоевать юг от джунглей до равнин Сырпа, Зеленые Люди подружились бы с нами. Я постиг от них искусство войны в молодости. Я отважусь на все, что может человек. Явись медведем русским, страшным носорогом, гирканским тигром, чем-нибудь другим, и я не дрогну. Можешь появиться опять живым, и вызови на бой, и выругай девчонкой, если струшу, но в этом облике не приходи! Ступай отсюда! Скройся, мертвый призрак![14]

Линд покинул площадку в смятении.

– Ему становится только хуже, – сказал Сорокин.

– Что нам делать? – спросил Линд.

– Нам лучше бы прекратить снимать и дать им антидот, пока мистер Даллас не принял по ошибке кого-нибудь за шекспировского персонажа и не попытался убить его.

Лицо Найта приобрело апоплексический оттенок. Кулаки его сжались, глаза дико вращались, он попеременно то краснел, то бледнел. Его трясло от стараний не поддаться позыву громко и пронзительно закричать.

– Вы… вы говорите, что мы должны прервать сцену в середине и дать им антидот? И потерять целый день съемок?

– У вас останется то, что уже снято, – сказал Сорокин. – Теперь, когда с Далласа слетел гипноз, невозможно предсказать, что он сделает.

Найт заскрежетал зубами:

– А потом что?

– Вы не можете просто подойти к ним и сказать, перестаньте играть, пожалуйста. Они в трансе, и, если вы их прервете или принудительно столкнете их сознание с чем-нибудь неуместным, у них начнутся конвульсии. Именно так умер Кэри Чэмберс.

– Не говоря уже о том, что Ремингтон сделает, если примет вас за Макдуфа, – добавил Хан.

– О боже! – Найт воздел кулаки к равнодушным небесам. – Что же нам тогда делать?

– У вас есть капсулы анестола для пистолета для инъекций в процедурной? – спросил Сорокин.

– Откуда мне знать? Пойдем посмотрим.

Найт схватил маленького ученого за запястье и утащил его.

Хан снова повернулся к сцене. Корнзан расхаживал туда и обратно, держась рукой за подбородок и бормоча:

Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра»

Так тихими шагами жизнь ползет

К последней недописанной странице.

Оказывается, что все «вчера»

Нам сзади освещали путь к могиле.

Конец, конец, огарок догорел!

Жизнь – только тень, она – актер на сцене.

Сыграл свой час, побегал, пошумел —

И был таков. Жизнь – сказка в пересказе

Глупца. Она полна трескучих слов

И ничего не значит[15].

Как к месту, подумал Хан, обернулся на шум и увидел бегущих назад на цыпочках Найта и Сорокина. Найт держал пистолет для инъекций, а Сорокин – иглу для шприца. Найт выдохнул:

– Эй, Эйзенхауэр, куда, к чертям, подевался Боб Гельбман?

– Только что ушел, – ответил Линд. – Он закончил на сегодня.

– О нет! – Найт яростно сверкнул очами. – Так. Вот что мы сделаем. Док Сорокин – единственный, кто знает, как использовать этот пистолет и иглу. Если он подойдет к Ремингтону в своем обычном наряде, Ремингтон отрежет ему голову, думая, что он один из шайки Джурка, или упадет в припадке с пеной на губах и, вероятно, умрет по причине крушения его иллюзии. Если док нарядится как персонаж с Антона, Ремингтон просто отрежет ему голову. Точка.

– Что же тогда? – спросил Хан.

Найт вперил во Фрэнклина Хана такой недвижный взгляд, что Хан пожалел, что вообще заговорил.

– Я собирался попросить Гельбмана взойти на сцену и вовлечь Ремингтона в рубку на мечах, чтобы док подкрался к нему сзади и выстрелил в него вот этим. Но, поскольку Боб ушел, вы ближе всего к нему по размерам и внешнему виду. Так что марш в костюмерную и влезайте в костюм короля Джурка, быстро!

– Но, Эго! – возразил Хан. – Я же не рубака; я просто пишу этот бред. И ты же не хочешь, чтобы твоему лучшему сценаристу снесли голову!

– Нет времени на споры. Делай, что говорят, или вылетаешь. И не бойся Ремингтона. Фехтование, которому его учили, для красоты, а не для того, чтобы убить кого-то.

– Но…

Найт схватил Хана за запястье и потащил его, протестующего, к гримеркам. Сорокин следовал за ними.

Когда Хан и Сорокин снова появились на сцене, оставалось еще девять минут съемки. Они были одеты как Джурк и Богар соответственно, хотя и без грима, к тому же очки Сорокина не способствовали маскировке.

Найт прошептал наставления импровизированным актерам и толкнул их к сцене. Среди рабочих распространился слух, что что-то пошло не так, и люди столпились у ограничительных линий, чтобы поглазеть. Корнзан продолжал декламировать:

К оружию, к оружию – и в поле!

Коль скоро то, что он сказал, не ложь,