Игорь Борисенко - Вариант "Ангола"

– Послезавтра вечером.

– Хорошо. На следующий день по прибытии отправляйся в штаб Международной полиции (Международная полиция обороны государства (Policia Internacional e de Defesa do Estado – PIDE), организация, в 40-е годы обеспечивавшая государственную безопасность Португалии – авт.), найдешь капитана Элану Карвальо. Он уже знает, что ты к нему придешь, я предупредил его телеграммой. Передай ему бумаги – и все, свободен.

Жуан взвесил на ладони папку с документами.

– Тяжеленькая.

– Ну еще бы, – хмыкнул капитан, и устало улыбнулся. – Это ж дело всей жизни.

– Дядя, но к чему такие хитрости? И зачем прыгать через голову начальства? Почему не обратиться к своему командованию?

– Думаешь, я не обращался? – поморщился Виэйру. – Да я раз десять просил отправить экспедицию в этой проклятый Тихий Лес – никто и не почесался… Надеюсь, хотя бы в Лиссабоне еще не всем на все наплевать…

В голосе капитана слышалась горечь. Он тяжело вздохнул, потер лоб, стирая выступившую испарину.

– Мне пора, – сказал Жозе.

– Еще бы… Говорил я тебе, приходи пораньше – так нет… Ну, пора так пора. Давай прощаться, племянничек. Удачно добраться – и передавай привет матери. Может быть, в следующем году смогу приехать к вам в отпуск.

– Хорошо бы, – Жозе улыбнулся. – Я тебя самолетом доставлю – вжих, и дома!

Они обнялись, и Жозе, помахав на прощание, затерялся в толпе.

Капитан еще несколько минут посидел на скамье, потом тяжело поднялся. Его бил озноб.

"Да, похоже, отдыхом тут не отделаешься. Надо бы заглянуть к доктору Пилару", подумал капитан, и неуверенными шагами направился к комендатуре.

Александр ВЕРШИНИН, борт лодки "Л-16",

11-13 ноября 1942 года.

– Сроду бы не подумал, что погода может так быстро меняться, – сказал я, кутаясь в дождевик. – Несколько дней назад купались вовсю, а теперь…

– Да уж, – протянул Вейхштейн, пряча в ладонь огонек сигареты. – На воду даже смотреть зябко.

И словно в подтверждение этих слов, поежился.

Вахтенный бросил на нас косой взгляд, и чуть заметно усмехнулся: мол, то ли еще будет!

Почему-то я не сомневался в его правоте.

Погода, по мере нашего продвижения к югу, и в самом деле менялась быстро. Конечно, фраза "движемся к югу, холодает" на взгляд человека, всю жизнь прожившего в Северном полушарии, выглядит абсурдом, пока не внесешь поправку – мы-то сейчас в полушарии Южном, да еще и приближаемся с каждым часом к Антарктиде, ледяному материку, морозное дыхание которого распространяется на многие сотни километров. И вот результат: казалось бы, совсем недавно мы сходили с ума от жары, а теперь, натянув на себя свитера и толстые штаны, кутаемся в дождевики – холодно!

Хотя не знаю, как другим, а меня поначалу такая перемена погоды даже радовала. Изнуряющий зной, ослепительное солнце, раскаленный металл палубы, купание, почти не дающее облегчения – минувшие недели было даже страшно вспоминать. И хотя я вроде бы не ударил в грязь лицом – во всяком случае, не обгорел, как многие матросы – пришлось мне очень туго. Лишний, кстати, повод беспокоиться о том, как я буду себя чувствовать в Анголе…

И когда жара сменилась прохладой, я повеселел. Правда, радость моя оказалась недолгой – столбик термометра опускался день ото дня, и в лодке поселилась холодная сырость. Одежда толком не просыхала, а в рубке по утрам выступала изморозь. Словом, не было ничего удивительного в том, что вскоре многие стали вспоминать о недавних жарких неделях не без грусти. Но как по мне, холод все же лучше жары. А самое главное – море было довольно спокойным и чистым, насколько хватало глаз.

После приснопамятной встречи с обстрелявшим нас японским самолетом мы оставались настороже – вахтенные внимательно разглядывая море и небо "во все бинокли", а остальной экипаж пребывал в постоянной готовности к срочному погружению: стоило нам заметить противника или просто чужое судно, лодка бы погрузилась в течение нескольких минут. Один раз это пришлось сделать – в море заметили корабль. На лодке зазвенели тревожные звонки, внутренняя связь разнесла команды капитана, и "Л-16" погрузилась так быстро, насколько возможно. С замершим сердцем я ждал, что акустик заорет что-нибудь вроде: "Слышу шум винтов! Эсминец противника! Ходит малыми ходами!", а потом вокруг нас начнут рваться глубинные бомбы, и корпус лодки, не выдержав, разломится… Но обошлось. С полчаса лодка без движения пребывала на глубине в три десятка метров, прежде чем акустик сообщил, что шума винтов не слышит – неизвестный корабль ушел, так нас и не обнаружив.

Словом, все шло довольно гладко… Пока 11 ноября, за двое суток до того, как мы вошли в пролив Дрейка, направляясь к мысу Горн, на море не началось волнение.

Вот тут-то я и ощутил на себе всю правду слов о не слишком выдающихся мореходных качествах лодки.

Вверх-вниз.

Вверх-вниз.

Вверх-вниз…

И вот так уже сутки кряду.

За минувшие недели я совсем уверился в том, что не подвержен морской болезни, в отличие от Вейхштейна и даже многих матросов. Оказалось, что дело отнюдь не в каких-то особых качествах моего организма, а всего-навсего в том, что "моих" волн еще не было.

А вот теперь их время настало.

Чувствовал я себя ужасно. Голова кружилась, меня мутило, постоянно приходилось сдерживать подкатывающую к горлу тошноту. Но если с обычной качкой я еще мирился, то качка боковая просто вынимала душу – как мне объяснил кто-то из матросов, именно такая качка самая скверная. И тут я был с ним совершенно согласен. Хуже всего приходилось, когда волны шли, как говорили матросы, "высокие и короткие": тогда лодку поднимало вверх и бросало вниз очень резко. Ну и нас вместе с ней, конечно – так, что желудки подлетали к самому горлу.

Хоть как-то бороться с погаными проявлениями морской болезни можно было двумя способами: либо постоянно находиться в каюте, стараясь как можно больше спать, либо подниматься на смотровую площадку, и там жадно ловить ртом ледяной просоленный воздух. Володька предпочитал первый способ, мне больше по душе оказался второй. Пусть наверху холодно, пусть то и дело окатывает водой – там мне почему-то становилось легче.

Вот только наверх за сутки мне удалось подняться всего дважды, в первый раз на десять минут, во второй на четверть часа, не больше. Ограничения эти ввел Гусаров, который, похоже, опасался, что меня может просто-напросто смыть. Понять его было можно – меня смоет, а с него голову снимут: потерял спеца, провалил экспедицию. А угроза быть смытым в океан была вполне реальной: на лодку порой обрушивались такие валы, каких я до недавнего времени даже и представить себе не мог. Так что у нахождения в каюте имелись и свои преимущества: не видишь высоких волн, которые бросают восьмидесятиметровую лодку из стороны в сторону, как пустую жестянку.