Владимир Аренев - Конец света с вариациями (сборник)

– Вот клоун, а? – усмехнулся проводник, но тут же схватился за рацию. – Восьмой слушает!

Лицо его посерело, он обмяк и тяжело сел на полку.

– В двенадцатом открыли, – еле слышно сказал он Кошмину.

– Корреспонденты? – спросил Кошмин, вскакивая.

– Телевизионщики. Кретины.

– И что, все? С концами?

– Ну а ты как думал? Бывает не все?

– Вот дура! – яростно прошептал Кошмин. – Я по роже ее видел, что дура. Никогда таких брать нельзя.

– Ладно, о покойнице-то, – укоризненно сказал проводник.

Васильев еще не понимал, что покойницей называют симпатичную из «Вестей». До него все доходило как сквозь вату.

– Нечего тут бабам делать, – повторял Кошмин. – В жизни больше не возьму. Что теперь с начпоездом в Москве сделают, это ужас…

– Ладно, пошли, – сказал проводник. – Оформить надо, убрать там…

Они вышли из купе, Васильев увязался за ними.

– Сиди! – обернулся Кошмин.

– Да ладно, пусть посмотрит. Может, поймет чего, – заступился проводник.

– Ну иди, – пожал плечом инструктор.

Они прошли через салон-вагон перепуганного Майерсона. «Sorry, a little incident», – на безукоризненном английском бросил Кошмин. Майерсон что-то лепетал про оговоренные условия личной безопасности. Пять вагонов, которые предстояло насквозь пройти до двенадцатого, показались Васильеву бесконечно длинным экспрессом. Мельком он взглядывал в окно, за которым тянулись все те же серые деревни; лиловая туча, так и не проливаясь, висела над ними.

В тамбуре двенадцатого вагона уже стояли три других проводника. Они расступились перед Кошминым. Васильев заглянул в коридор.

Половина окон была выбита, дверцы купе проломаны, перегородки смяты, словно в вагоне резвился, насытившись, неумолимый и страшно сильный великан. Крыша вагона слегка выгнулась вверх, словно его надували изнутри. Уцелевшие стекла были залиты кровью, клочья одежды валялись по всему коридору, обглоданная берцовая кость виднелась в ближайшем купе. Странный запах стоял в вагоне, примешиваясь к отвратительному запаху крови, – гнилостный, застарелый: так пахнет в пустой избе, где давным-давно гниют сальные тряпки да хозяйничают мыши.

– Три минуты, – сказал один из проводников. – Три минуты всего.

– Чем же они ее так… купили? – произнес второй, помладше.

– Не узнаешь теперь, – пожал плечами первый. – Не расскажет.

– Иди к себе, – обернулся Кошмин к Васильеву. – Покури пойди, а то лица на тебе нет. Ничего, теперь только Крошино проехать, а потом все нормалдык.

Кирилл Бенедиктов

Октябрь в Купавне

Все персонажи этого рассказа вымышлены и являются плодом фантазии автора.

Совпадения с реальными историческими событиями – не более, чем случайность.

1

Осень выдалась теплой и сырой.

В дымчатом низком небе кружили черные птицы. Они во множестве слетались на огромную свалку, оставшуюся на месте старого фармацевтического завода, бродили по грудам мусора и выклевывали из дурно пахнущего месива съедобные крохи. Когда начинался дождь, птицы нехотя поднимались в воздух – над свалкой словно взмывало рваное черное покрывало – и находили приют в кронах раскидистых лип, росших вдоль насыпи узкоколейки. Старик наблюдал за птицами с чердака. Он часами просиживал у полукруглого окна, разглядывая свалку и аллею через голубоватые линзы мощного морского бинокля. На подоконнике расстилал газету, на нее клал толсто порезанный пористый хлеб, перышки лука, три-четыре куска твердой, как камень, колбасы. Так себе еда, конечно, но до вечера дотянуть можно. Вечером приходила со смены Дарья, и старик, кряхтя, спускался вниз. Кряхтел он больше для порядка – ни суставы, ни поясница его по-настоящему не беспокоили. Вот на что грех жаловаться, так это на здоровье. Доктора пугали лучевой болезнью – и действительно, восемь матросов, которые были вместе с ним в шестьдесят первом на «Хиросиме», облысели и умерли – а ему хоть бы хны. До сих пор пятаки скручивает в трубочку.

И все же, спускаясь по приставной лестнице, он старательно кряхтел. Дарья молча ставила на стол бутылку молока, кружку и уходила на кухню чистить картошку. Сколько старик помнил, на ужин у них всегда была картошка – иногда вареная, со сметаной, иногда жареная со шкварками, реже – запеченная с сыром. Вообще-то он очень любил картошку с грибами, но при Дарье о грибах лучше было не заикаться.

Он пил молоко, принюхиваясь к плывущим из кухни запахам. В соседней комнате (Дарья называла ее «зало») вызывающе громко тикали ходики. Старик думал о том, что это самый неприятный звук в мире, и еще о том, что все старики так думают. Старики делают вид, что живут прошлым, а на самом деле их мысли постоянно прикованы к будущему. Но ведь в будущем для них нет ничего, кроме смерти, более или менее близкой. Поганая вещь – старость; нечего хотеть, ничто не радует, простата не подвела – счастье, удачный поход в сортир может поднять настроение на весь день. Порой старик вспоминал своего деда, Николая Николаевича, – совершенно бесплотный уже, с опушенной белым, одуванчиковым пухом головой, дед целыми днями сидел на завалинке, подставив иконописное лицо солнцу. «А что это дедушка все сидит и сидит? – спрашивал маленький Вася у матери, и мать отвечала, мельком взглянув на свекра: – Отдыхает дедушка, не мешай ему, Васенька».

Отдыхает, удивлялся несмышленый Вася, от чего же он устал? Он ведь ничего не делает.

Прошло шестьдесят пять лет, и Вася, сам ставший стариком, понял: устают от жизни. Чем она длиннее, тем больше усталости накапливается в мышцах, нервах, в уголках глаз и кончиках пальцев. И если в молодости ты можешь, вымотавшись, как черт, лечь и проспать сутки, а потом вскочить бодрым и полным сил, то старые люди такой возможности лишены. Поэтому и придумывают себе занятия, позволяющие балансировать на тонкой грани между явью и забытьем. Николай Николаевич грелся себе на солнышке, ну а внук его Васенька, Василий Архипович, сидит у окна и разглядывает в морской бинокль руины фармацевтического завода. И не то чтобы он надеялся увидеть там что-то интересное – свалка она свалка и есть – просто с чердака смотреть больше не на что.

А потом, ожидая, пока Дарья покормит его вечной своей картошкой, вспоминает увиденное, перебирает застрявшие в памяти картинки, словно фотокарточки. Дождь; серые плети воды секут расплывшиеся груды отбросов; худая облезлая собака бредет вдоль полуразвалившейся кирпичной стены; птицы дерутся из-за куска тухлятины, раздирая ее крепкими лакированными клювами; человек в черном плаще с накинутым на голову капюшоном едет на старом, дребезжащем велосипеде по липовой аллее, петляя между лужами под косыми струями ливня.