Миры Бесконечности - Боумен Акеми Дон

Эттор смотрит на одну из расположенных поблизости картин – выполненную маслом в замысловатой технике и изображающую пернатое существо, которое сидит на крыше фермерского дома и наблюдает за детьми, играющими на поле с сеном, – и его лоб хмурится от мыслей.

Музыка эхом разносится по коридору, призывая вернуться в переполненный Колонистами зал и пуститься в пляс. И мне действительно следует это сделать. Не стоило уходить так далеко от главного зала.

Оставаясь в одиночестве, я становлюсь хорошей мишенью.

– Люди такие хрупкие, – задумчиво произносит Эттор, не сводя взгляда с мазков кистью. – У них есть способность оставаться сильными – сопротивляться, – но почему-то мало кто это делает. Большинство предпочитают зацикливаться на собственном отчаянии. И это заставляет задуматься: почему мы стремимся быть такими же, как они?

Я молча смотрю на картину. Хватит одного неверного взгляда, чтобы выдать себя.

– Мы забрали их сознание, подарили им покой, но все же… – Эттор взмахивает рукой в сторону картины. – Их слабость изливается даже в искусстве. Словно где-то в глубине души они все еще что-то осознают.

– Осознают? – выпаливаю я.

Анника никогда не упоминала, что люди, принявшие таблетку, могут сохранять частичку разума.

Неужели этого хотела королева Офелия? Чтобы люди превратились в слуг, выполняющих любую команду, но при этом осознающих свои действия?

От этой мысли к горлу подкатывает тошнота.

Возможно, Гил был прав, когда говорил, что я ничего не знаю об этом мире.

Когда Эттор отрывает взгляд от картины, на его лице вновь появляется самодовольство.

– Люди, живущие здесь, не должны чувствовать печали, но при этом изображают ее так, словно их сердца отяжелели от нее.

Я старательно прячу дрожащие пальцы в складках юбки и слегка отступаю от принца к висящей рядом картине. Темные линии и тени притягивают мой взгляд, и я вижу перед собой портрет женщины, баюкающей черное, как сажа, одеяло. От него к полу тянутся нити, отчего создается впечатление, будто она сжимает тьму в своих руках.

Будто она цепляется за смерть.

Рядом тихо хмыкает Эттор, словно догадывается, что я осознаю символизм картины.

– Вот почему люди навсегда останутся слабыми. Они не могут избавиться от собственной боли. У них есть возможность творить, но они тратят свои способности на картины, которые лишь подчеркивают, насколько ущербны их души.

– Неужели печаль – такой ужасный недостаток? – интересуюсь я.

– Да, если они готовы скорее рисовать, чем драться, – говорит он, и его взгляд темнеет.

«Будто у них есть выбор», – хочется выпалить мне, отчего тело напрягается. Беспокоясь, что выдаю себя, я поднимаю подбородок и изображаю мягкую улыбку:

– Кто сказал, что искусство не способ сопротивления?

Эттор внимательно смотрит на меня, отчего вся моя храбрость сменяется трепетом в груди.

– Нечасто кто-то возражает мне. Кроме братьев.

– Сколько раз тебя просить не беспокоить моих гостей? – раздается у нас за спинами голос Келана.

Я разворачиваюсь и вижу принца с белоснежными волосами, который стоит в арочном дверном проеме, сцепив руки за спиной.

– Я же не прихожу к тебе во дворец и не заражаю всех своей задумчивостью.

– Ох, брат. Если ты считаешь задумчивость худшим оскорблением на вечеринке, то тебе действительно стоит чаще появляться в Войне, – скаля зубы, отвечает Эттор.

Принц Келан смотрит на него в упор.

– Это угроза?

– С чего ты взял? – с невинной улыбкой отвечает Эттор, а затем возвращается в главный зал, по пути задевая закутанное в меха плечо брата.

Но, стоит отдать должное Келану, он никак на это не реагирует. Даже когда мы остаемся одни.

Я вспоминаю, перед кем стою, и тут же опускаюсь в еще одном реверансе, а затем направляюсь к двери. В мои планы не входило общение с герцогами Победы и Войны. Так что лучше уйти, пока я все не испортила.

– Прошу прощения за своего брата, – внезапно говорит Келан. – Он всегда ищет с кем поспорить. Так что не принимайте на свой счет.

Я останавливаюсь в нескольких шагах от него, не сводя взгляда с помещения за его спиной. «Скажи что-нибудь», – приказывает мой разум.

– Я редко принимаю что-то на свой счет, Ваше Высочество.

Он с интересом рассматривает меня, отчего я впиваюсь ногтями в ладони. «Молодец, Нами. И как теперь ты планируешь выбраться отсюда?»

– Полагаю, это помогает вам избегать ненужных конфликтов, – задумчиво произносит он.

Я задерживаю дыхание, пытаясь успокоить колотящееся сердце. Эх, если бы это было правдой.

Келан поворачивается лицом к картинам:

– Все так восторженно отзываются об этих полотнах, но они значительно проигрывают по сравнению с теми, что находятся в галерее дворца.

– Я не бывала там, – признаюсь я, надеясь, что это не покажется необычным для Колонистки.

Доброжелательность отражается на его лице в виде ямочки на щеке.

– Вы можете посмотреть на них в любое время.

– Спасибо, – благодарю я, хотя мне претит его неожиданная любезность.

– Если не ошибаюсь, мы встречались на рынке. Как тебя зовут?

Я колеблюсь с мгновение, а затем отвечаю:

– Наоко.

И эта ложь кажется хорошей. Правильной. Может, мне будет легче притворяться кем-то другим, если я стану использовать чужое имя. Я не просто надену маску, а стану другим персонажем.

– Наоко, – повторяет Келан, слегка опустив подбородок. – Надеюсь, тебе нравится фестиваль.

Я натягиваю на лицо милую улыбку:

– Очень нравится, спасибо.

«И сейчас самое время вернуться в главный зал», – думаю я.

Мех на его плаще отливает серебром при движении. Он замедляет шаг перед картинами, скользя по ним взглядом.

– Иногда во мне просыпается ненависть к этой комнате, – внезапно признается он.

Я несколько секунд обдумываю ответ и стоит ли вообще продолжать разговор. Но то, как он смотрит на картину… Принц Келан выглядит так, будто отчаянно хочет, чтобы кто-нибудь спросил, что случилось, но при этом слишком горд, чтобы попросить о помощи.

Мне следует проигнорировать его, но у меня не выходит. Мне хочется знать, что его терзает. Хочется знать, что отличает нас друг от друга.

– Почему вы ее ненавидите?

Он делает еще несколько шагов вдоль картин, а затем поворачивается ко мне лицом:

– Полотна напоминают мне, насколько мы ограниченны. – Келан указывает на стены с произведениями искусства. – Мы никогда не сможем творить, как люди. Не сможем представить то, что еще не создано.

Он смотрит на меня, и в его глазах мелькает печаль:

– Мы в такой же тюрьме, как и они.

Гнев выплескивается из груди, окутывая тело жаром.

Тюрьма.

Четыре герцогства – тюрьма для людей, а не для Колонистов. Он может считать, что и те и другие находятся в клетках, но они совершенно разные.

Потому что Колонисты виноваты в нашей неволе. А мы не имеем никакого отношения к тому, что у них есть свои ограничения.

– Вижу, ты не согласна, – замечает он.

– Я никогда раньше об этом не задумывалась, – вру я.

– Ты никогда раньше не задумывалась, каково это – создать что-то новое? – спрашивает он с явной заинтересованностью в голосе.

Я стараюсь сохранять невозмутимый вид:

– Королева Офелия подарила нам этот мир. Полагаю, мне достаточно знать это.

– Но она не создавала его, – качает головой Келан. – А лишь переделала то, что существовало раньше. Искусство, архитектура, еда… Все это пришло к нам от людей. И мы лишь подражаем им в культурных ценностях. Но люди… – Он обводит рукой картины на стене галереи. – Каково это – иметь воображение?

Я молчу. Этот разговор настолько выбил меня из зоны комфорта, что я даже не представляю, с чего начать. Одно неверное слово может испортить все.

– Это пугает меня, – еле слышно говорит он.

– Что именно? – вопреки здравому смыслу интересуюсь я.

Он поворачивается ко мне, и в его серебристых глазах светится серьезность: