Журнал «Если» - «Если», 2001 № 03

На сцену вышел Моцарт. Гитарные аппреджио менуэтов визжали и выли на фоне попурри хоралов. Штабеля усилителей грохотали синтезированными риффами[6], снятыми с пленки поп-хитов «К-Тел»[7] Вопящая аудитория забросала Моцарта конфетти, измельченными кусочками оборванных со стен клуба обоев.

После Моцарт курил косяк турецкого гашиша и расспрашивал Райса о будущем.

— Имеется в виду мое будущее? — уточнил Райе. — Ты вряд ли поверишь. Шесть миллиардов человек, и никому не нужно работать, если он того не хочет. Пятьсот каналов телевидения в каждом доме. Машины, вертолеты, одежда, от которой у тебя глаза на лоб полезут. Полно доступного секса. Хочешь музыку? У тебя могла бы быть собственная студия звукозаписи. По сравнению с ней, железо у тебя на сцене все равно что, будь они прокляты, клавикорды.

— Правда? Я все бы отдал, чтобы это увидеть! Не понимаю, как вы могли покинуть такое время.

Райе пожал плечами.

— Ну, потеряю я лет пятнадцать. Зато когда вернусь, меня будет ждать все самое лучшее. Все, что душе угодно.

— Пятнадцать лет?

— Да. Представь себе, как работает портал. Сейчас это площадка, ну, размером в твой рост. Ее хватает лишь на телефонную линию, нефтепровод и, может, от случая к случаю мешок почты — все это идет вверх, в Реальное Время. Расширить эту площадку — скажем, для того, чтобы перебросить через портал людей или оборудование, — чертовски дорого. Настолько, что это проделывают лишь дважды: в самом начале и в самом конце проекта. Так что, полагаю, мы тут и впрямь застряли.

Поперхнувшись, Райе закашлялся и допил стакан. Этот гашиш из оттоманской империи слишком уж развязал ему язык. Вот он сидит и треплется, а паренек начинает мечтать о будущем. Но Райе ведь никак не может достать ему Зеленую Карту, ну никак. Особенно если учесть, что бесплатно прокатиться в будущее жаждут миллионы людей — миллиарды, если считать остальные проекты, вроде Римской империи или Нового Египетского Царства.

— Но сам я очень доволен, что оказался здесь, — попытался исправить положение Райе. — Это как… как перетасовывать колоду истории. Никогда не знаешь, что случится в следующий момент. — Райе передал косяк одной из тусовочных девчонок Моцарта, Антонии-как-ее-там. — Жить в твоем времени просто потрясающе. У тебя ведь все в порядке, верно? — Он перегнулся через стол в порыве внезапного сочувствия. — Я хочу сказать, все о'кей? Ты ведь не злишься на нас за то, что мы используем твой мир?

— Смеетесь? Перед вами — герой Зальцбурга. Если уж на то пошло, предполагалось, что ваш мистер Паркер сделает запись моей последней за сегодня композиции. Скоро меня узнает вся Европа!

Один из посетителей прокричал Моцарту что-то по-немецки через весь клуб. Подняв глаза, Моцарт сделал некий загадочный жест: порядок, мужик.

Он снова повернулся к Райсу:

— Сами видите, у меня все идет прекрасно.

— Сазерлэнд без конца волнуется обо всем таком… ну, вроде всех тех симфоний, которые ты так никогда и не напишешь.

— Ерунда! Не хочу я писать симфонии. Я могу слушать их, когда пожелаю! Кто эта Сазерлэнд? Твоя подружка?

— Нет. Она занимается местными. Дантон. Робеспьер… А как насчет тебя? У тебя кто-нибудь есть?

— Так, ничего особенного. Во всяком случае с тех пор, как я был ребенком.

— Да ну?

— Ну, когда мне было лет шесть, я оказался при дворе Марии Терезии. Я обычно играл с ее дочерью — Марией Антонией. Она сейчас зовет себя Мария-Антуанетта. Самая красивая девочка столетия. Мы играли дуэтом и шутили, что когда-нибудь поженимся, но она уехала во Францию с этой свиньей Людовиком.

— Черт меня побери, — выдохнул Райе. — Это и впрямь потрясающе. Знаешь, там, откуда я родом, она все равно что легенда. Ей отрубили голову во время Французской Революции за то, что она устраивала слишком много вечеринок.

— Никто ей ничего не рубил!

— Так то была наша Французская Революция, — прервал его Райе. — Ваша была гораздо менее грязной.

— Раз уж вам так интересно, можете встретиться с ней. Уж конечно, она у вас в долгу за то, что вы спасли ей жизнь.

Прежде чем Райе смог ответить, у их стола возник Паркер в окружении экс-придворных дам в «капри»[8] из спандекса и расшитых блестками топах в облипочку.

— Эй, Райе, — прокричал Паркер, невозмутимый анахронизм в блестящей футболке и черных кожаных джинсах. — Где ты взял такие дурацкие тряпки?.. Давай повеселимся!

Райе глядел на девушек, которые, сгрудившись у стола, одну за другой зубами рвали пробки из бутылок шампанского. Каким бы низеньким, жирным и отвратительным ни был Паркер, девицы с радостью перерезали бы друг друга ради возможности спать на его чистых простынях и залезть в его аптечку.

— Нет, спасибо, — Райе выпутался из километров проводов, змеящихся от звукозаписывающего оборудования Паркера.

Образ Марии-Антуанетты захватил его и отказывался отпускать.

Слегка поеживаясь на ветерке от кондиционера, Райе сидел нагишом на краю огромной, с балдахином, кровати. В окно эркера с мутными стеклами восемнадцатого века ему был виден сочно-зеленый, орошаемый крохотными водопадами ландшафт.

Внизу команда садовников из бывших аристократов в синих джинсовых комбинезонах подстригала кустарники под надзором охранника. Охранник — с головы до ног в камуфляже за исключением трехцветной кокарды на пилотке — жевал жвачку и играл ремнем дешевого пластмассового автомата. Сады Малого Трианона, как и сам Версаль, были сокровищами, заслуживающими тщательного ухода. Они принадлежали Народу, поскольку были слишком большими, чтобы затолкать их в портал времени.

Раскинувшись на шелковистом атласном покрывале, Мария-Антуанетта в крошечном нижнем белье из черных кружев листала номер журнала «Вог». Стены спальни пестрели полотнами Буше: целые акры шелковистой кожи, розовые ляжки, многозначительно поджатые губки. Райе пораженно перевел взгляд с портрета Луизы О'Мерфи, шаловливо раскинувшейся на диване, на изгиб холеной спины Туанетты, и у него вырвался глубокий истомленный вздох.

— Ну надо же, — проговорил он, — этот парень и впрямь умел рисовать.

Отломив дольку шоколада «Миньон», Туанетта указала пальчиком на страницу.

— Хочу кожаное бикини. Когда я быть девчонкой, моя чертова мамаша держать меня в чертовых корсетах. Она думать, мои… как это называться… моя лопатка слишком выпирать.

Потянувшись через упругое бедро, Райе ободряюще шлепнул ее по попке. Он чувствовал себя восхитительно глупым: полторы недели нерастраченной похоти низвели его до животного состояния.