Дмитрий Бондарь - Чужая мечта

Он перевернулся на спину, долго смотрел в начинающее смурнеть небо, потом сказал:

— Хорошо, я доведу, — он сел, обхватил голову руками, спрятал лицо в коленях, и произнес: — Знаешь…

— Что? — Я наблюдал, как Петрович достал из ручья и распотрошил мой рюкзак, и теперь раскладывал его содержимое на камне.

— Я ведь никакой не миротворец в прошлом. Журналист из районной газеты. Решил сделать сенсационный репортаж из Зоны. Чтоб вылезти из той дыры, в которой жил.

— Сделал?

— Нет, не смог. Когда сюда пробирался — было очень сложно. Потом понял, что назад дороги вообще нет. Система ниппель. В одну сторону. Обычный репортаж с Кордона меня ведь не устраивал.

— Полез на ЧАЭС?

— Полез, — обреченно согласился проводник. — И там, за Радаром, что-то такое с людьми происходит, что выбраться из Зоны уже никак. Что-то в мозгах коротит. Возвращаюсь к Периметру, смотрю за колючку на волю, и понимаю, что без Зоны я жить не смогу. И репортаж мой кажется мне такой мелочью, что стыдно становится. Там и здесь все по-разному. И как бы здесь плохо не было….

— Там все равно хуже.

— Да. Так.

— Не тебе одному так кажется, — я приглядывал за Петровичем, который решил справить нужду в ручей, — многие такое чувствуют.

— Ты-то откуда знаешь?

— Так, книжки умные читать приходилось.

— А-а, — протянул Белыч, — чьи?

— Да был такой подполковник в отставке Дегтярёв.

— Хорошо написал?

— Казенно на мой взгляд. Что взять с бывшего погона? Но некоторые вещи описал точно. Бог с ним. Пойдем, что ли? Время идет.

Я поднялся, а он посмотрел на меня снизу вверх и спросил:

— Мы договорились?

— Что я не буду тебе мешать? Не буду.

— Я не хочу вас обманывать. Ясно чувствую — если с вами надолго останусь, то назад мне уже не вернуться. Так, говорят, здесь бывает. У меня такое в первый раз. Странное чувство — как будто на двадцатом этаже к перилам подходишь, а они низкие, но что-то влечет к ним, любопытно — нет сил остановиться. Понимаешь, что чем ближе, тем опаснее, плита балконная старая, ограда ржавая, ветер тянет наружу, представляешь, как берешься за перила, голова перевешивает, куртка наполняется потоком воздуха… и ты рушишься вниз. Ясно видишь эту картинку, но воля парализована и ты делаешь один шаг, другой, а потом уже поздно думать о чем-то — ты глядишь в бездну и принадлежишь уже не себе, а ей. Я вижу это. Мне теперь осталось сделать лишь пару шагов.

— Мы договорились. — Я протянул ему руку, он уцепился за неё и встал. Я пропустил его перед собой. Он внимательно посмотрел на меня.

— Ты же проводник! — хмыкнул я, — веди.

Петрович уже складывал мои пожитки обратно.

— Что, наговорились, ага?

— На полгода вперед, — буркнул Белыч.

— Вот, значит, как здесь принято разговоры заводить! Груженым рюкзаком по хребтине! И все — готов собеседник. Уважаю метод! Что-то знакомое в этом есть, да? Вспомнил! Я так Светку Сорокину к разговору приглашал, когда мне лет десять было! Тоже действовало! Потом как-то остепенился, подзабыл. А оно работает, однако. Макс, можно я так же буду делать, когда потрепаться захочется?

— Да, конечно, дядя. Располагай мной.

— Не премину, когда язык зачешется. А ты, Чингачгук Большой Змей, чего врал-то, что военный?

Белыч немного подумал и сказал:

— У туристов к бывшим военным доверия больше. Почти обычай такой здесь — перед новичками все либо бандиты, либо бывшие военные. А на самом деле чаще всего и то и другое — широкие универсалы. Ну, пошли?

В Рыжий лес. Пузырь и около него

Он вывел нас к своему пузырю, нет, не так: к Пузырю. Примерно к девяти часам вечера. Солнце уже садилось. До полной темноты оставалось часа полтора. А нам еще предстояло пробираться через поле, буквально нашпигованное ловушками на любой вкус: рукотворные — в виде минных полей, карты которых давно утеряны, а редкие вешки, поставленные отмечать проходы — частью сгнили, частью попадали, и лишь немногие отмечали прежде безопасный путь; были и нерукотворные. В том смысле, что делали их не руками. Аномалии и провалы в подземные каверны. Рядом с некоторыми из них валялись останки животных, а может быть, и неудачливых сталкеров. Половины туш, лапы, руки, ноги. Что-то сгнило до костей, другие были относительно свежими.

Видимость не превышала метров двухсот-двухсот пятидесяти. Из-за стоящего над полем марева, какое бывает в жаркий влажный день, когда воздух становится видимым и его теплые струи различимо движутся вверх. Здесь каждый квадратный метр порождал неисчислимое количество этих струй, отчего они накладывались друг на друга, мешались и постепенно размывали и заслоняли перспективу, делая бесполезной любую оптику. Над полем стоял низкий гул, как будто сразу работало несколько трансформаторов. Источник этого гула не был виден, казалось, что он идет отовсюду. И где-то там впереди, виднелся верхний край сферы в виде огромной светящейся дуги. Если кому-нибудь приходилось бывать неподалеку от действующего космодрома, он мог увидеть в дни запуска нечто подобное.

Поверхность земли, изрытая воронками, скважинами, рассеченная трещинами, во многих местах светилась зловещим багрово-оранжевым светом. Попадались и антрацитово-черные участки почвы, похожие на свежеуложенный асфальт, не отражающие ничего, но поглощающие, казалось, любой свет, достигающий их. Никакой растительности, все выжжено и отравлено.

Кое-где проскакивали короткие молнии, мгновенными разрядами ярко освещая пространство вокруг себя, снующие в беспорядке: они били и из земли вверх, и сверху — в землю, во все стороны; начинались, как переливающиеся тусклыми блестками шаровые скопления и заканчивались ярким взрывом сверхновой.

Запашок над всем этим безобразием полностью соответствовал зрительной картине. Невообразимая смесь озона, гнили, разложения и горелого мяса. Сладковатый, дурманящий, сводящий с ума и вызывающий резь в разом пересохших глазах запах.

Последние километры мы почти бежали под нормальным таким ливнем, я промок насквозь, кожаная куртка пропиталась влагой и стала тяжелее, казалось, раза в три. Рюкзак тоже оказался промокаемым, и теперь я не знал, чего на самом деле в нем больше — поклажи или радиоактивной воды, разбавленной слабой кислотой. Словом, я был мокрым настолько, насколько, наверное, мокрой не бывает и треска посреди Атлантики. Спутники мои выглядели ничуть не лучше.

Но при виде этого поля, через которое нам предстояло пройти, я понял, что могу быть еще мокрее. Еще и изнутри.

Мои обычные маршруты прошлой сталкерской жизни пролегали вдали от этих мест, и я насмотрелся всякого. То, что сейчас я видел перед собой — на самом деле поражало воображение. Вот это было реальностью Зоны. Не высокие, засыпанные землей холмы брошенной техники и мусора, не глубокие катакомбы, в которых жили полуразумные мутанты, не мелкие осколки-артефакты, разошедшиеся по всему миру, ничто другое. Только такие вот поля, насыщенные неподвластной разуму силой, недоступной для понимания стихией буйства энергий, давали представления о том, что такое на самом деле Зона. Я уже видел нечто подобное раньше, бледные подобия этого безвестного поля, на котором, казалось, Вселенная восстала против присутствия человека. То, что лежало передо мной сейчас — было иррационально, как кошмарный сон, в котором спящий не властен ни в чем. Это поле было ярче, сильнее всего, что мне довелось видеть в недалеких окрестностях.