Дьявол и Дэниэл Уэбстер - Стивен Винсент Бене

вечеру. Однако он с ужасающей отчетливостью увидел, как все произойдет. Кому-то это могло показаться безумием, но не ему: полковник Каппалоу стрелял метко, Джимми сам видел, как он палил по мишени. Джимми и теперь представил, как он стреляет, и задумался, звякнет ли пуля, попав в человека. И как раз пока он возился с пулями, дверь сарая вдруг открылась и вошел его отец.

Ну, само собой, Джимми вздрогнул и выронил пистолет. Тот не выстрелил, потому что Джимми забыл про капсюль. Но в этот момент в Джимми Уильямсе будто что-то сломалось. Впервые за все время ему стало по-настоящему страшно и стыдно перед отцом, и теперь он сгорал от страха и стыда. А дальше он словно пришел в себя после болезни, потому что отец заметил, как он побледнел, спросил: «Что случилось, сынок?», и слова полились у Джимми потоком.

– Успокойся, сынок, – уговаривал отец, но Джимми никак не мог успокоиться. Он все рассказал – и про Отранто, и про Старика Каппалоу, и про ненависть к янки и убийство почтмейстера, все вперемешку и безо всякого порядка. Но доктор Уильямс уловил суть. Поначалу он слушал и слегка улыбался, немного погодя улыбаться перестал, и на его лице отразился гнев. И когда Джимми выговорился, его отец произнес:

– Знаешь, сынок, по-моему, ты у нас остался без надзора. Но мне бы и в голову не пришло…

И он задал Джимми несколько быстрых вопросов, в основном про динамит, и заметно успокоился, когда Джимми объяснил, что они собирались достать его у людей, которые проводят взрывные работы, прокладывая новую железнодорожную ветку.

– Итак, сынок, – продолжал отец, – когда вы замышляли начать эту резню?

– В двенадцать на почте, – ответил Джимми. – Но никакой резни мы не замышляли. Только в случае сопротивления…

Доктор Уильямс издал такой звук, будто поперхнулся.

– Что ж, придется нам с тобой прокатиться за город, Джимми. Нет, пожалуй, твоей матери мы об этом не скажем.

Тот визит к Старику Каппалоу стал для Джимми Уильямса последним и хорошо запомнился ему. За всю дорогу его отец не сказал ни слова, только однажды ощупал в заднем кармане какой-то предмет, который перед отъездом достал из ящика своего письменного стола, и Джимми это тоже запомнил.

Когда они подкатили к дому, отец отдал Джимми поводья.

– Останься в двуколке, Джимми, – велел он. – Я все улажу.

И он выбрался из двуколки – немного неуклюже, так как был довольно грузным, и Джимми услышал, как под его ногами захрустел гравий. Глядя, как отец поднимается на крыльцо, Джимми вновь понял, что он был бы не к месту в Отранто, и почему-то порадовался.

Дверь открыл негр Сэм.

– Доложите полковнику Каппалоу, что с ним хочет поговорить доктор Уильямс, – сказал отец Джимми, и мальчик увидел, как побагровела отцовская шея.

– Полковник Каппалоу не принимает, – ответил Сэм легким и приятным тоном, но отец Джимми не отступил.

– Доложите полковнику Каппалоу, – повторил он. Голос он не повышал, но в нем прозвучало что-то такое, чего Джимми никогда прежде не слышал. Сэм помедлил немного и ушел в дом.

А потом в дверях показался сам полковник Каппалоу. На его белый костюм и белые волосы упал алый отблеск вечернего солнца, он выглядел рослым и надменным. Сначала он посмотрел на отца Джимми, потом на самого Джимми. И произнес довольно холодно, внятно и отчетливо:

– Предатель! Все предатели!

– Вы меня обяжете, оставив мальчика в покое, – веско произнес отец Джимми. – Сейчас тысяча восемьсот девяносто седьмой год, сэр, а не тысяча восемьсот шестидесятый, – и на миг в воздухе между ними мелькнуло что-то светлое, будоражащее и опасное.

Тогда-то Джимми и понял, что у отца в кармане, и замер в двуколке, молясь, чтобы время переменилось и все осталось позади. Полковник Каппалоу поднес ладонь ко лбу.

– Прошу прощения, сэр, – изменившимся голосом выговорил он. – Вы упомянули дату?

– Я сказал, что сейчас тысяча восемьсот девяносто седьмой год, – повторил доктор Уильямс, стоя неподвижно и навытяжку. – Сказал, что Маас Роберт мертв, Господи, помилуй его душу, и Джефферсон Дэвис тоже. Перед смертью Маас Роберт сказал, что мы должны жить в мире. Дамы могут воевать так долго, как сочтут нужным, – это их привилегия. Но мужчины должны действовать так, как подобает мужчинам.

И он пристально уставился в скульптурное лицо с высоко поднятым подбородком.

– Да зачем же, черт бы вас побрал! – выпалил он, и это была не столько брань, сколько мольба. – Я служил в девятом джорджийском полку, прошел три кампании. Мы сражались до самого Аппоматтокса, это была наша битва. – Нечто суровое, относящееся к прошлому, проскользнуло в его речи, и этого Джимми Уильямс тоже никогда раньше не слышал. – У нас не было ни негров, ни плантаций – у людей, вместе с которыми я сражался. Но когда все было кончено, мы рассудили, что все кончено, и занялись работой на земле. Да, нам пришлось тяжко, но мы мотыжили кукурузу. У нас были дела поважнее, чем забивать мальчишке голову напыщенными идеями и замышлять стрельбу в почтмейстера только потому, что в президентах республиканец. Да Боже ж ты мой, – продолжал он, опять скорее молясь, чем ругаясь, – и без того было несладко сплоховать, когда думал, что справишься, но когда я смотрю на вас… словом, когда ненависть слишком долго держат в себе, она смердит, как ее ни наряжай и за какими красивыми речами ни прячь. Я вас предупреждаю: держитесь подальше от моего сына. На этом все, довольно.

– Предатели, – невнятно пробормотал старик, – все предатели.

И тут он переменился в лице и повалился вперед, будто споткнулся о камень. Негр и белый бросились к нему, но негр подхватил его первым и опустил на землю. А потом Джимми Уильямс услышал, как отец велит ему принести черный саквояж, и его конечности вновь обрели способность двигаться.

* * *

Доктор Уильямс вышел из спальни, вытирая руки полотенцем. Его взгляд упал на Джимми Уильямса, ссутулившегося у шахматной доски.

– Он в порядке, сынок. По крайней мере… нет, он не в порядке. Но он не мучился.

Джимми Уильямс слегка вздрогнул и с трудом произнес:

– Я слышал, как он говорит. Слышал, как он обзывал людей.

– Да, – отозвался его отец. – Ну об этом задумываться не стоит. Видишь ли, человек… – он умолк и начал заново: – В общем, я нисколько не сомневаюсь, что когда-то он был уважаемым и незаурядным человеком. Вот только… есть такая штука, которую один француз назвал «идефикс» – навязчивая идея. Стоит только позволить ей завладеть тобою… а тут еще его воспитание. Понимаешь, он вбил