Владислав Бахревский - Журнал «Приключения, Фантастика» 3 95

Дмитрий очнулся от потока воды — на него опрокинули ведро — увидел склоненные лица стрельцов. Это были новгородсеверцы, те, что пошли за ним с самого начала.

— Защитите меня! — сказал он им. — Каждый из вас получит имение изменника-боярина, их жен и дочерей.

— Государь! Дмитрий Иванович! Да мы за тебя головы положим!

Стрельцы устроили из бердышей носилки и понесли государя во дворец.

А во дворе разор. Все грязно, повалено, брошено. Алебардщики без алебард, опускают головы перед государем.

«Господи! — взмолился про себя Дмитрий. — Пошли мне милость твою, я буду жить одною правдой! Я очищу душу мою перед тобою, господи. Только не оставь меня в сей жестокий час».

Боярам донесли о возвращении Самозванца во дворец. Заговорщики Валуев, Воейков, братья Мыльниковы кинулись с толпою — убить врага своего. Стрельцы пальнули в резвых из ружей, и двое уж не поднялись с полу. Но толпа росла.

Дмитрий, сидя на кресле, сказал людям:

— Отнесите меня на Лобное место! Позовите матерь мою!

Все мешкали, не зная как быть.

— Несите меня! Несите! — приказал Дмитрий и опустился на бердыши.

И тут через толпу продрался князь Иван Голицын.

— Я был у инокини Марфы, — солгал он людям. — Она говорит: ее сын убит в Угличе, этот же — Самозванец.

— Бей его! — выскочил из толпы Валуев. Стрельцы заколебались и стали отходить от царя.

— Я же всех люблю вас! Я же ради вас пришел! — сказал Дмитрий, глядя на толпу такими ясными глазами, каких у него никогда еще не бывало.

— Да что с ним толковать! Поганый еретик! Вот я его благословлю, польского свистуна!

Один из братьев Мыльниковых сунул дуло ружья в царево тело и пальнул.

И уж все тут кинулись: пинали, кололи и бросили, наконец, на Красное крыльцо на тело Басманова.

— Любил ты палача нашего живым, люби его и мертвым!

Толпа все возрастала, и уже спрашивали друг у друга:

— Кто же он был-то?

— Да кто?! — крикнул Валуев. — Расстрига. Сам признался перед смертью.

Никто дворянчику, у которого вся одежда была в крови, не поддакнул.

Кому-то явилась мысль показать тело инокине Марфе.

Поволокли труп к монастырю, вывели из покоев инокиню.

— Скажи, матушка! Твой ли это сын? — спросил кто-то из смелых.

— Что же вы не пришли спросить, когда он был жив? — черна была одежда монахини, и лицо ее было черно, под глазами вторые глаза, уголь и уголь. Повернулась, пошла, но обронила-таки через плечо: — Теперь-то он уж не мой.

— Чей же!

— Божий.

Смущенная толпа таяла. Но пришли другие, которые не слышали инокиню. Потащили труп к Лобному месту.

Озорники принесли стол. На стол водрузили тело Самозванца. На разбитое лицо напялили смеющуюся «харю», маску, найденную в покоях Дмитрия. Этого показалось мало, сунули в рот скоморошью дудку.

Тело Басманова уложили на скамью, в ногах хозяина.

Три дня позорила Москва своего бывшего царя. Простые люди глядели на безобразие и плакали.

Тело Басманова выпросил у Думы Иван Голицын. Басманов был ему двоюродным братом. Похоронили верного товарища Самозванца возле храма Николы Мокрого.

Тело же Самозванца по приказу Шуйского привязали к лошади и, унижая в последний раз, проволокли через Москву. Упокоили бедного на кладбище убогих, безродных людей за Серпуховскими воротами.

И в ту же ночь ударил мороз. Как ножницами срезал озимые. Скрутил и вычернил листья на деревьях.

— Та погибель на нас от чародейства расстриги! — будоражили Москву слухи. — На его могиле синие огни по ночам бродят.

А мороз не унимался. Целую неделю земля в Москве была седой.

Уж кто сообразил? Сообразительных людей в стольном граде всегда много. Могилу убиенного разрыли, гроб отнесли в Котлы. Сожгли вместе с телом, пепел перемешали с порохом и пальнули из пушки в ту сторону, откуда принесло безродного сего соблазнителя.

Тут бы и точку поставить. Но сколько еще детишек-то рождалось у боярышень, у купеческого звания дев, у баб простого звания, горожаночек, крестьяночек.

И ныне бывает. Поглядишь на человека — и узнаешь. И вздрогнешь. А вздрогнув в себя поглядишь да и призадумаешься.

ПОХОРОНЕННЫЙ СРЕДИ ЦАРЕЙ

Печи топили до того жарко, что князю Михайле Васильевичу перед пробуждением вот уж третью ночь кряду снилась угольная яма. Стоит у черной, в саже, стены, кругом черно, дымно. Сам он в белом, в ослепительно-чистых одеждах царского рынды, оттого и неудобство. С ноги на ногу не переступить, пошевелиться боязно: сажу на себя посадишь, в горящие угли угодишь. Угли огромные! Над углями взметываются во тьму синие языки пламени, и в пламенах этих мерещится залитое кровью лицо Михайлы Игнатовича Татищева, убийцы Басманова убиенного в Новгороде по навету по его, Скопина, попустительству и греху.

В третье сновиденье князь Михайла Васильевич, набравшись мужества, спросил-таки убиенного:

— Чего тебе, Татищев, надобно?

И тот, колеблемый угарным воздухом, наклонился, завел руки под самый низ кострища, черпнул полной пригоршней и принялся пить огонь с горящих ладоней, и глядел на князя белыми, как у сваренной рыбы, глазами.

— Не я тебя убивал! — закричал на Татищева Скопин. — Мои руки чисты.

И показал руки.

Призрак засмеялся, и было видно, как падают с его губ длинные капли горящей смолы, так льется слюна из пасти бешеных собак. Скопин поглядел на руки свои, а в ладонях доверху — кровь.

— Неправда, — сказал князь Михаила и пробудился.

И горько ему было. Пожелал он, пожелал смерти Татищеву, за того же Басманова, за подлый нож в спину, но пожелал не умом, не сердцем, а так, в мимолетной в стыдной минуте ревности. У каждого ведь человека мелькают в голове дьявольские промыслы… Ангелы, слава Богу, на страже, тотчас и обелят черное.

Скопин с тоскою озирал опочивальню. Не стены ли навеивают сов? Здесь отдыхал от своих кромешных дел царь Иоанн Грозный. Переменить бы спаленку, да — Господи! — разговоров не оберешься.

Тело было липкое от пота, но мерещилось, что это кровь.

«Михайла, — снова закрыл глаза Скопин, — тезка! Мог ли я умолчать о доносе на тебя? Сколько измены! Кругом измена!»

Слова полуправды не развеяли смертной тоски, сосущей сердце. Донос можно было огласить перед митрополитом Исидором, за четырьмя стенами, а огласил его Михайла Васильевич посреди Великого Новгорода, при стечении всего народа. Татищев отправлялся в поход на тушинского воеводу Кернозицкого, под Бронницы, чтобы не дать лихим людям пустошить новгородскую землю. И вдруг сказано: ведет сей полк силу Новгорода, чтобы переметнуться на сторону Вора.