Журнал «Если» - «Если», 1999 № 03

— Я нужен тебе, Омикрон, — сказал ментор.

Интонация была утвердительной. Он уже знал, кому нужен и для чего. Он знал каждую судьбу.

— Тебя беспокоит бессмысленность предстоящих тяжелых испытаний.

— Да.

— А хорошо ли ты читал свою распечатку? Она очень подробна.

— Я перечитал ее несколько раз, но не нашел ничего, что подсказало бы мне выход.

— Хорошо, давай посмотрим вместе. Если желаешь, мы можем уединиться.

— Нет, пусть эйдосы останутся. Я обвинил систему в несправедливости. Если я не прав, пусть об этом услышат все.

— Что ж, — он взял мою распечатку, хотя помнил ее наизусть. — Омикрон, ты ведь пишешь стихи.

— Пишу.

— И ты знаешь, что не оставишь этого занятия и после рождения.

— К сожалению, мои опыты будут неудачными.

— Но некоторые твои стихи все же увидят свет.

— Мне тогда будет семнадцать. Кислые незрелые плоды. Я буду вынужден отказаться от своих притязаний.

— Не совсем так. Незадолго до смерти ты вновь потянешься к перу. Чтобы вылить боль на бумагу. Когда ты погибнешь, стихи уцелеют. Попадут в руки к одному твоему… другу — иногда друзья находятся слишком поздно. Он решит напечатать их в память о тебе. Одно окажется совсем неплохим.

— И что же?

— Его прочтет один начинающий поэт. Что-то поймет. Оно как-то повлияет на него. К сожалению, наша Машина так же несовершенна, как и твои стихи. Она не может указать всего многообразия следствий. Нужен еще один код, код того поэта. Эйдос Ро из соседней группы.

Ментор подошел к Машине, пальцы его забегали по панели. По экранам мониторов заскользили вверх светящиеся строки, поползла лента.

— Вот, — ментор повернулся ко мне и хлопнул по бумаге, — тут сказано, что даже ранние его стихи — написанные благодаря тебе — спасут от самоубийства пятнадцать человек.

Я онемел. От скепсиса не осталось и следа. Пятнадцать человек! Моей жизнью будет заплачено за пятнадцать…

Я молчал, и все остальные молчали, глядя на меня: и Дельта, и Эпсилон, и Тау, и Кси, и Мю, и Каппа, и Дзета, и Омега…

Я открыл было рот, собираясь…

— Не спеши, Омикрон, — остановил меня ментор. — У тебя еще есть время все тщательно обдумать. Не принимай быстрых решений. Твоя жизнь, если ты все-таки выберешь ее, может оказаться слишком дорогой платой.

— Но пятнадцать…

— Ты и представить не можешь, сколько тебе придется вынести. Даже простое существование — акт мужества. Не спеши.

И я стал думать. Я думал, сидя в своей комнате и уставясь то в стену, то в потолок; я думал, бродя вдоль садовых аллей; я думал, слоняясь по бесконечным галереям. Пока я размышлял, преобразовался Кси, теперь он стал Ипсилоном и заново начал цикл развития эйдоса. Никто не тревожил меня, все готовились к переходу, а я их провожал.

В один из дней ко мне зашла Дельта.

— Твое стихотворение прекрасно, — сказала она на прощание. Лицо ее озарила светлая печальная улыбка.

…Легкий шлепок — и новорожденный заголосил что есть мочи. В крике воплотилось все его отношение к миру, на который он в таких муках променял свой родной, маленький и уютный, пережив одну из самых больших своих жизненных драм.

Обессиленная, вспотевшая мать испуганно взглянула на крохотное мокрое существо, вопившее в руках акушерки, и не поверила, что это — ее сын.

— Он… здоров?

— Хороший малыш, — ответил врач.

Владислав Крапивин

Трава для астероидов

Межзвездная повесть

Обитатели планет

1

Минька Порох посеял и вырастил на своей планете высокую траву. Понимаете, живую! Под названием венерин башмачок. Никто сперва не поверил…

Несмотря на грозную фамилию, третьеклассник Минька был человек смирный. С белыми ресницами, с негромким голосом и незадиристым характером. Незаметный такой. Когда он учился в школе, порядков не нарушал, успехами в ученье тоже не блистал: в основном троечки, иногда четверки, а пятерки — лишь в самых редких случаях, да и то, в основном, по пению.

Впрочем, в своем третьем «Б» Минька проучился совсем недолго.

В начале сентября к ребятам прислали студентку. На практику. Она должна была вести уроки, как взаправдашняя учительница. На последнем уроке, на чтении, она сообщила, что «сейчас будем развивать фантазию», и велела всем ученикам придумывать сказку: один начинает, другой продолжает и так далее. У Миньки ничего не получилось. Он стоял, хлопал белыми ресницами и молчал. Смотрел за окошко, где на сухом клене два воробья дрались с облезлой вороной.

Студентка билась, билась с Минькой, а потом не выдержала:

— Да, такие, как этот мальчик, пороха не придумают.

А Минька, он хотя и скромный, но не совсем уж полный тихоня. Вздохнул и возразил:

— А чего меня придумывать, если я и так…

Класс, конечно, развеселился. А студентка еще не знала Минькиной фамилии и решила, что он сказал какую-то неприличность. И выгнала Миньку с урока. И даже рюкзачок с учебниками взять с собой не дала, заявила, как настоящая учительница:

— Придешь за ним вместе с родителями, я хочу с ними поговорить!

Минька пожал плечами и пошел. Обидно было, но родителей он ничуть не боялся: характер у них был вроде Минькиного.

Школа стояла в Корнеевском тупике, за которым раскинулся пустырь с остатками старых разобранных домов. Он зарос высоченными (выше Миньки) травами, которых всегда много на окраинах: полынью, бурьяном, белоцветом, репейником и всяким чертополохом. Почти все стояли уже с семенами, особенно много было седых пушистых головок (вроде как Минькина родня). Но кое-где еще виднелись желтые и белые зонтики поздних соцветий. И отдельные, последние цветки венериного башмачка.

Венерин башмачок — это большое, не ниже репейника, растение. У него крепкие и голенастые, как ноги страусов, стебли. И острые листья. Вроде крапивных, только зубчики поменьше. А цветы замечательные! Разных красных оттенков — от бледно-розового до пунцового, и форма у них удивительная, вроде звериных мордашек с разинутым ртом. Похоже на луговой львиный зев, но тот гораздо мельче и желтый…

Взрослые говорили, что венерин башмачок вообще-то комнатное растение, для подоконников, но, видимо, какая-то хозяйка выкинула полузасохший цветок на свалку, а он не погиб и разросся по всем городским пустырям. Этим летом его сделалось не меньше, чем желтого осота и лилового иван-чая.

На пустыре обида вовсе оставила Миньку. Он шел среди зарослей, радовался поздним бабочкам и теплу. День-то стоял совсем летний. Разморенно пахло травяными соками. Кромки подсохших листьев и мелкие колючки покусывали Минькины локти и ноги, но не сильно — шутя и даже ласково. Минька понимал, что так прощается с ним лето. Шел в задумчивости.